Моя чужая дочь - Хайес Саманта. Страница 35

— Спасибо, я кое-что подыскиваю.

— Если вам нужно перепеленать малыша — комната матери и ребенка в конце зала. — Улыбается и морщит нос. Я ее понимаю — от Руби воняет. А у меня подгузников нет.

— Руби, солнышко мое! Тебя и вправду нужно переодеть, а мамочка твоя — вот глупая! — забыла сумочку с твоими вещами дома. — Я так в жизни не сюсюкала.

— В комнате матери и ребенка вы найдете все необходимое. За счет заведения.

В комнате никого. Пахнет детской присыпкой и теплым молоком. Положив Руби на пеленальный столик, я трясу руками — совсем затекли и гудят от усталости. Разворачиваю одеяльце. Костюмчик моей девочки промок насквозь, неудивительно, что она хныкала. Кому приятно?

Я стаскиваю с нее все, до самого нижнего байкового комбинезончика с кнопками между ножками.

— Мамочка тебя быстренько вымоет, зайка моя.

Я пощекотала ей попку, но Руби не в настроении. Смотрит на меня сердито, и одна слезинка скатывается из уголка левого глаза. Я надела ей чистый подгузник — неуклюже, кое-как, но все же. А остальные одежки пришлось надеть грязные: у меня не было времени собрать сумку. Удирать нужно было немедленно — или сейчас, или никогда. Вот только что я лежала на кровати, а через секунду — уже в кустах под окном. Какие уж тут сборы теплых вещей.

Пока я кормлю Руби, вдруг понимаю, что нам негде ночевать. Моя подруга Рэйчел как-то убежала из дома. Правда, всего три дня бегала. Так она пошла на ночь в приют для женщин, которых мужья бьют. Ее никто не бил, и вообще ей только тринадцать в то время было, но в приют ее пустили. А потом сообщили в полицию — догадались, что сама сбежала. Вернули, конечно, родителям.

Рэйчел взбунтовалась из-за того, что ей не разрешали завести щенка. Я взбунтовалась из-за того, что мне не разрешили моего собственного ребенка.

В комнату заходит еще одна мама. «Привет», — говорит. Смотрит на меня. Потом на Руби. Кажется, она хотела поболтать, но передумала и занялась своим ребенком. У нее классная коляска — большая, удобная, со специальной сумкой для подгузников, бутылочек и всякой малышовской всячины. Вот бы мне такую, руки бы не отваливались.

Руби вроде как переодета, я ее покормила, завернула в одеяльце и пристроила на левой руке. Пока другая мамаша не видит, напихала подгузников, сколько влезло в пакет с продуктами.

«Счастливо», — говорю. И еще целый час брожу по магазину, глазею на полки с разными прелестными штучками. Честное слово, не хотела, но как-то само вышло — стянула губную помаду. У меня никогда не было губной помады. Из магазина выхожу спокойно, никто меня не хватает за кражу, и вот я уже сижу в «Макдоналдсе», пью чай и смеюсь.

На улице совсем стемнело. Мы с Руби на пару хихикаем — моя девочка довольна, потому что сыта и в сухом подгузнике. А когда я намазала губы ярко-красной помадой, она даже начала пузыри пускать от радости. По-моему, ей нравится ее мамочка.

Никогда не думала, что убегу из дома. Никогда не думала, что это будет так просто. Наверное, это и есть моя самая большая ошибка — я просто не думала. Не думала, что забеременею: кому может настолько понравиться такая серая мышь, как я, чтобы он сделал ей ребенка? Но об этом я и сейчас думать не хочу… поэтому зажмуриваюсь и жду, пока картинка не исчезнет.

Я сижу напротив окна. На улице темным-темно, поэтому в стекле видно мое отражение. Большие дыры вместо глаз, кости, обтянутые кожей, — слишком… костлявые, что ли. К настоящему парикмахеру меня никогда не водили, так что прически никакой, даже челка кривая. Мать считает — нечего у зеркала вертеться. И вообще, мирская суета — зряшное дело. Сколько себя помню, она долбила про немыслимые страдания польского народа в войну, про нацистов, про варшавское гетто, про восстания. Из-за всего этого, говорила она, про мирской вздор в нашей семье и думать забыли. Мол, деды такие тяготы перенесли, чтобы я могла жить на этом свете, а у меня и капли нет мужества, которое понадобилось им, чтобы сбежать из Польши. О чем речь — я никак в толк взять не могла. Про войну я знаю, на истории проходили. Ничего хорошего, конечно, даже ужасно, но я-то ни при чем.

В «Макдоналдсе» я дала себе обещание, что весь мирской вздор будет моим. Война ведь давно кончилась. И матери больше рядом нет.

Я классно справляюсь. Мы с Руби сейчас в «Холидей-Инн». Обязательно нужно было найти где переночевать — у меня ж ребенок, не станешь ведь малыша на ступеньках магазина до утра морозить. Когда я вышла из «Макдоналдса», впереди маяком мигало неоновое название гостиницы. Мне всегда хотелось пожить в настоящем отеле, а мать с отцом, когда мы куда-нибудь уезжали, выискивали что подешевле — какую-нибудь ночлежку с затхлым бельем и задрипанными паласами. А в «Холидей-Инн» просто здорово. Вообще-то видок у меня, наверное, немного подозрительный — старая куртка, штаны тренировочные, — но все-таки губная помада… Надеюсь, с накрашенными губами я выгляжу почти на двадцать. Здесь красивый бар с уютными диванчиками и лампами на каждом столике, и музыка не гремит, а порхает вроде бабочек, хотя какие бабочки посреди зимы? Руби здесь точно нравится. Она вопила во все горло, а как только музыку услышала — притихла сразу же.

Дядя Густав как-то говорил, что добиться можно всего чего твоей душе угодно, главное в этом деле — выглядеть уверенно. А уж он-то всегда получает чего хочет, так что ему виднее. Ну и я нос кверху, улыбаюсь администраторше, а сама мимо стойки топаю. Еще и Руби повыше подняла, головкой на плечо к себе положила. Когда ты с ребенком — я уже заметила, — к тебе доверия больше.

На табличке вверху написано: «К бассейну». Поплавать я бы не прочь. Я дошла до женской раздевалки, где две тетки лет по пятьдесят в купальники втискиваются. Тепло. Пахнет женщинами и хлоркой. Я на скамейку села и возилась с Руби, пока тетки свою одежду в ящички складывали и еще ругались, что монетки замок-автомат не принимает. Не принимает? Я уши навострила. Потом они к бассейну ушли, а по дороге про внуков говорили.

Вместо бассейна мы с Руби в душ пошли. Я ее голенькую к себе одной рукой прижимала, а другой намыливала нас, намыливала, пока мы обе аж скрипеть не стали от чистоты. Очень удобно, что мыло жидкое было, кнопку нажмешь — и полная ладонь. И полотенца такие мягкие, пушистые. Надеюсь, те две бабушки не сильно обиделись, что я кое-что из их вещей взяла. Сами виноваты — надо было шкафчик выбирать, где замок работает.

В их спортивных сумках оказались здоровенные трусы и лифчики, махровый спортивный костюм, пара футболок, юбка размера не меньше восемнадцатого и косметичка со всякими совершенно обалденными штучками. Я на себя свою грязную одежду натянула, а ляльку завернула в махровый костюм — уж больно ее вещички провоняли. Я их постирала в раковине и вместе с продуктами, которые тот дядька на вокзале оставил, сложила в свою новую спортивную сумку. Руби подхватила и пошла по коридорному лабиринту. В гостинице с сумками все ходят, верно ведь? Обычное дело. В коридорах через каждые несколько шагов — двери. Ведут не только в простые номера. На некоторых таблички «Люкс Балморал» [1] или «Люкс Виндзор». Я по пути дергаю дверные ручки — всюду закрыто. Мы с Руби поднимаемся в лифте на следующий этаж и опять идем по коридору. Впереди болтают две горничные. Рядом тележка с бельем постельным и пакетиками разными — с чаем, печеньицами. А комната, куда они все это привезли, похоже, кладовка или что-то в этом роде. Видно, пополняют запасы для гостей отеля.

— Утром все разложим, Сандра, — говорит одна.

Я медленно иду мимо, приглядываюсь — что да как. Держусь уверенно, как дядя Густав советовал, и горничные не замечают, что я пялюсь в крохотную уютную кладовку. Они не замечают, что метрах в трех я торможу, вроде мне что-то на самом дне сумки потребовалось. И ясное дело, когда они, затолкав тележку внутрь, идут к лифту, думая, что дверь сама захлопнется, они не замечают, что я успеваю прыгнуть в сторону и ногой придержать дверь.