Улыбка пересмешника - Михалкова Елена Ивановна. Страница 25

«Выйди», – одними губами сказал Данила. Таня покачала головой и сделала движение, собираясь задернуть штору. Но он, пожав плечами, шагнул к крыльцу и, прежде чем она успела добежать до двери и запереть ее на засов, быстро вошел в дом.

Татьяна перехватила его в сенях, налетела на него молча, встала, закрывая вход в комнату, где спали Алеша и Матвей.

– Что тебе надо?

– Поговорить пришел.

– Не о чем мне с тобой разговаривать. Убирайся. Закричу!

Он видел по ее лицу, что и в самом деле закричит, и торопливо сказал:

– Тихо ты, дура. Я зачем пришел-то... Мужик у Григория остановился, на острове чего-то ищет. Понимаешь?

Она молчала, и он продолжил уже медленнее, подбирая слова:

– Говорит, что рыбак... Никакой он, к чертям, не рыбак, вот что. Тихо, я сказал!

Она рванулась куда-то мимо него, будто собираясь выскочить из дома, и он перехватил ее за руку. Татьяна дернулась, но Данила сжимал ее тонкую кисть сильными пальцами, крепкими, будто железными, и она не могла вырваться.

– Ты кому-нибудь что-нибудь рассказывала?

Она молчала, пытаясь высвободить руку, и тогда Прохоров наклонился к ней ниже, взял за подбородок, повернул ее голову к себе, так что Таня уставилась на него своими темными глазищами, казавшимися черными в полумраке сеней.

– Ты – кому-нибудь – что-нибудь – рассказывала? – повторил он раздельно, понизив голос.

Она мотнула головой, как норовистая лошадь, и он отпустил ее.

– Таня...

– Никому! – крикнула она шепотом ему в лицо. – Никому, ясно?! А теперь уходи! Убирайся!

Она все-таки вырвала руку и отступила назад, едва не ударившись о стену. Волосы выбились из косы, разметались, и от ее близости, от взгляда – дикого, словно она была зверем, а он охотником, – в памяти Прохорова вспыхнули образы, сменявшие один другой с калейдоскопической быстротой: белоснежное тело с атласно сияющей, неправдоподобно красивой кожей, рассыпавшиеся по плечам черные пряди, красные следы на запястьях... И взгляд – такой же ненавидящий, как сейчас. Но тогда ему плевать было на ее ненависть – точнее, он так думал. Хотел думать.

Против воли он поднял руку и дотронулся до ее лица, провел пальцем по скуле, заранее зная, что за этим последует – удар и, наверное, крик. Татьяна дернулась, как будто он обжег ее, но не двинулась с места. Тогда он положил руку ей на затылок, потянул к себе, и она пошла, и вдруг оказалось, что она уже стоит вплотную, касаясь его плечом, и смотрит в сторону, словно боится поднять на него глаза.

Темнота сгустилась вокруг них, и где-то рядом отчетливо звенел комар, и от женщины, замершей рядом, пахло так, что ноздри изнутри будто обжигало ее запахом, и всего его изнутри обжигало оттого, что она здесь, и не двигается, и не отталкивает его.

– Таня...

Ему показалось, что он произнес ее имя, хотя на самом деле это был вздох, а не слово. Но его оказалось достаточно – Татьяна вздрогнула, словно сбрасывая морок, и в следующую секунду вывернулась из-под его руки, отскочила в сторону, сверкнула глазами:

– Убирайся. Пошел вон!

– Стой...

– Уходи! Ненавижу тебя, понял?! Ненавижу!

Данилу снова обожгло, но на этот раз по-другому – как будто прижали кусочки льда к щекам и по коже потекли холодные струйки. Он тряхнул головой и вновь стал тем человеком, которым привык себя считать: никогда не теряющим голову, тщательно скрывающим кипящие внутри ярость и желание.

– Что, кричать будешь? Да? А если я от тебя прямиком к рыбаку пойду и поговорю с ним о том, что он может на острове найти?

– Нет!...

– Да! Да, красавица моя! Стоит ли кричать, подумай?

Скривив губы в попытке усмешки, он сделал к ней шаг, обхватил ладонью затылок, наклонился и прижался губами к ее губам с такой силой, что она застонала. Он целовал ее, контролируя каждое свое движение, не позволяя себе провалиться в пропасть, которая была совсем рядом, в одном шаге, в одном ее вздохе, насильно заставляя себя прислушиваться к комариному звону, который цеплял его за реальность, держал звонким крючочком. Под волосами на затылке у нее было жарко, и чтобы рука не соскользнула ниже, на тонкую длинную шею, Прохоров сжал пальцы, поймал текучую скользкую волну, и оттянул руку назад, отрывая то ли ее от себя, то ли себя от нее.

– Отпусти... – сквозь зубы выговорила она, не морщась от боли, хотя он знал, что ей больно – волосы он натягивал сильно. – Отпусти меня!

На щеках у нее расцвели два ярких пятна, видимых даже в темноте, и Данила едва удержался, чтобы не поцеловать ее насильно снова. Но делать этого было нельзя. На сей раз он целиком себя контролировал и знал, что сделал то, что сделал, лишь затем, чтобы она не забывала, кто хозяин положения. Хозяином был он, Данила Прохоров. И только он!

Данила удовлетворенно разжал пальцы, и на губах его заиграла усмешка.

– Вот хорошая девочка, – похвалил он, сам чувствуя хрипотцу в своем голосе. – Значит, никому не говорила об острове? Ну и умница.

Он облизнул губы и вышел, окунувшись в вечернюю прохладу, словно в воду. Постоял пару секунд на крыльце, приводя мысли и чувства в порядок, и исчез в темноте.

Глава 6

Ресторан находился на крыше, под стеклянной полусферой, отмытой до такого состояния, когда стекло кажется пленкой толщиной не больше миллиметра. Столики здесь тоже были стеклянные, и Кириллу это всегда казалось нелепым, как и обязательный еженедельный журнал на английском, положенный в кармашек каждого стула. Журналов на русском в ресторане не было: администрация считала, что таким образом ненавязчиво льстит своим клиентам.

Кирилл Кручинин по-английски говорил на уровне пятиклассника, а если бы и нормально говорил, то последнее, что захотелось бы ему делать во время обеда, – это читать иностранную прессу. Он и российскую не уважал, а слово «журналист» считал ругательным.

Однако именно это слово уже несколько раз произнес человек, сидевший напротив него – сухопарый лысеющий мужчина лет пятидесяти пяти с ничем не примечательным лицом, производящий, однако, впечатление основательности и респектабельности.

– Все про кризис талдычат, – в сердцах произнес он, продолжая начатый разговор о вреде журналистов, – нагнетают обстановку, создают панику... Что поразительно в этой стране, Кирилл, – ведь все, все без исключения готовы рубить сук, на котором сидят! Вот что меня поражает. И нет бы по глупости, поскольку не видят дальше собственного носа... Так ведь нет, видят! Видят! Но сиюминутная жадность всегда сильнее. И с писаками то же самое: лишь бы выдать сенсацию, а уж как люди на твой материал отреагируют, что за этим последует – дело десятое. Помяни мое слово, Кирилл: когда строчащие гамадрилы начнут один за другим терять работу, некоторые из них – те, что поумнее, – вспомнят, что сами приложили руку к тому, чтобы это случилось.

– А вы не преувеличиваете, Николай Аристархович? – Кирилл обращался к собеседнику на «вы», зная, что тот не любит фамильярности. – Слишком много шума вокруг этого кризиса. Кто-то волну гонит, хочет бабки заработать... Да, в общем, понятно кто. Проходили мы уже это.

Собеседник Кручинина в изумлении отложил нож, которым собирался разделывать рыбу.

– Кирилл, да ты оглянись вокруг! Ты что, не замечаешь, что происходит?

Кручинин пожал плечами:

– У меня все нормально. Если сделку заключу, то оборудование наконец-то сменю на качественное.

– Слышал. А кредит-то не у меня берешь, у «Альфы», – поддел его Николай Аристархович.

– У вас возьмешь, без штанов останешься, – беззлобно ответил Кирилл, ухмыльнувшись.

– Ну смотри, тебе виднее... Про «Альфу» разные слухи ходят в последнее время...

– Какие? – мигом насторожился Кручинин.

– Разные. Да ты ешь, ешь. Случись что, придешь ко мне, выручу. Как-никак, свои люди.

Знакомством со «своим человеком» Кирилл дорожил. Потому и обедал время от времени в этом ресторане, который терпеть не мог. Николай Аристархович Чирков, которого он про себя называл Банкиром, действительно был крупнейшим акционером банка «Сиб-инвест», и Кручинин хорошо понимал, что такими людьми не разбрасываются.