Мир под крылом дракона - Гетманчук Людмила. Страница 13

Разделав рыбу, я отложил кусок на уху, промыл и засолил икру, а остальное отнес в подвал. Отмыв себя, стол и кухню от рыбы, я вспомнил о силках, расставленных на рассвете.

Уже на подходе к силкам услышал стон. Подбежал и увидел, в одном из силков волка, попавшего задней лапой в петлю, и теперь наполовину висящего в воздухе. Глаза, наполненные болью, кровь течет из рассеченной ниткой лапы.

Я с опаской подошел и услышал шепот: «Помоги». Оборотень, причем совсем молоденький, еще щенок.

— Сейчас, только не кусайся! — я достал нож из сапога и перерезал леску. Волчонок упал и дернулся, пытаясь встать.

— Стой, не двигайся!

Леска впилась настолько глубоко, что передавила кожу и кровь текла ручьём. Надеюсь, что связки целы. Я снял рубашку и замотал ему лапу. Взял на руки теряющего сознание волка и поспешил домой. Щенок оказался очень легким, как полугодовалая собака, да еще и очень худым.

Забежал на кухню, положил его на стол, где еще совсем недавно разделывал рыбу. Достал чистое полотенце, разжег плиту и поставил чайник. Сунул тонкий нож в огонь, прокалить. Хорошо, что волк без сознания. Пришлось повозиться, подцепить и перерезать леску мне удалось только с третьей попытки.

Я промыл рану водой, очистил от попавшей туда грязи и шерсти, нашел нитки с иголкой, кинул их в кипяток, а потом только вспомнил, что в подвале у меня есть бренди. Пришлось бежать вниз и набрать в кружку — схватил первое, что попалось на глаза.

Еще раз промыл, уже алкоголем, и зашил кожу. Кровь уже не текла, все-таки у оборотней регенерация лучше, чем у людей. Намазав шов заживляющей мазью, обернул полотенцем и отнес волчонка на ковер у камина. Он уже очнулся и тихонько скулил. Я принес ему воды и поддерживал, пока он лакал воду. Напившись, щенок вытянулся на ковре. Я почесал его между ушами.

— Спи, глупыш, а я пока пойду, приготовлю нам ужин. Только не вставай, хорошо?

Я сварил уху, положил кусок рыбы в миску, размял ложкой и поставил на окно остывать. Не думаю, что мой пациент сейчас в состоянии обернуться в человека, а собакам горячее нельзя. На всякий случай я пожарил еще два куска рыбы и достал последнюю лепешку из тех, что дала Марфа.

Щенок спал, но сразу поднял голову, когда услышал мои шаги. Я размотал полотенце, и осмотрел рану. Совсем не плохо.

— Обернуться можешь? — отрицательное покачивание головой, — Ну, тогда я отнесу тебя на кухню.

Волчонок вылизал миску и посмотрел на меня все еще голодными глазами.

— Еще не наелся?

Я сел на корточки и протянул ему кусок лепешки с сыром. Он с такой скоростью клацнул зубами, выхватывая еду из моих пальцев, что я непроизвольно одернул руку.

— Эй, осторожнее, не покалечь меня, я и так достаточно покалечен. — Виноватым взглядом щенок, уже успевший проглотить хлеб, посмотрел мне в лицо. Повязку с глаза я снял еще вчера, подъезжая к дому.

— Я знаю, тебе мясо нужно, извини, но вместо кролика я сегодня поймал тебя. А ты не вкусный. У меня еще есть жареная рыба, будешь? Только подожди, я косточки вытащу, собакам их есть нельзя, — щенок зарычал. — Хорошо, хорошо, не совсем собака!

Мы доели рыбу, выпили воды и волчонок вопросительно посмотрел на меня, а потом на дверь.

— Тебе на улицу нужно? Давай, отнесу. Только не вздумай убегать, нитки из шва ты сам не вытащишь. А если хочешь, оставайся со мной. Я тут один. Хотя, что это я? Может у тебя есть куда идти? Тебя родители, наверное, ищут?

Волк на секунду высунул морду из куста и помотал головой.

— Нет? Ну, тогда оставайся.

— Угу, — с трудом прорычал щенок, все-таки волчья глотка не приспособлена для речи и давалась ему с трудом. Поджимая больную лапу, щенок похромал к дому.

Возле лестницы я подхватил его на руки и отнес во вторую спальню. Зверь смешно залез под одеяло, хвост остался на подушке, покрутился с одеялом вместе, устраивая поудобнее больную лапу, вздохнул тяжко-тяжко и заснул.

Я отправился во двор за дровами, утром плиту разжигать, да и камин можно разжечь, ночи уже прохладные.

Камин разгорелся легко, тяга хорошая, и я приоткрыл дверь к волчонку в спальню, чтобы ему было теплее. На кровати лежал мальчик лет десяти, худой и очень грязный, ногами на подушке, голова на самом краю постели, длинные волосы непонятного цвета свешивались вниз, почти доставая до пола. Я подвинул его к центру, укрыл, стараясь не думать о том, что завтра мне еще и простыни стирать придется. И щенка купать. Мальчишка подергал во сне ногой и что-то проскулил. Ему явно снился волчий сон.

— Привет!

— Доброе утро!

— Я кушать хочу, — закутанное в одеяло грязное и лохматое чучело стояло на пороге кухни и чесало в затылке.

— За стол я тебя в таком виде не пущу. Сначала — мыться.

— А я не хочу, я никогда не мылся.

— Заметно, — сказал я, подходя к ребенку и без лишних слов взваливая его на плечо.

Что тут началось, не передать словами! Я тащил его вниз по лестнице в ванную, куда заранее налил несколько ведер теплой воды и одно поставил рядом — смывать мыло. Вы когда-нибудь купали дикую кошку? Вот и я тоже не сподобился. И как оказалось впоследствии, купать детей я тоже не умею.

Щенок вцепился в перила, орал, кусался и царапался. Каждый палец приходилось отдирать в отдельности, он довольно сильно укусил меня за руку и поцарапал шею.

С большим трудом мы преодолели лестницу, но застряли в дверях ванной комнаты. Звездочкой, расставив руки и ноги, звереныш уперся в дверную раму и заверещал так, что окна задрожали. Это стало последней каплей. Оглохший, исцарапанный и укушенный, я поднял его подмышками и швырнул в воду. В ванной, рассчитанной на взрослого мужчину, худой ребенок сразу ушел под воду с головой, а там не очень покричишь. Я схватил его за шею и, придерживая его голову над водой, быстро, одной рукой, стал намыливать его волосы, лицо и шею.

— Отпусти меня, одноглазый, я не хочу, я не буду мыться!

— Я тебе не просто Одноглазый, — прошипел я сквозь зубы, — меня зовут Одноглазый Черт а ты, — отворачиваясь от брызг, сказал я, — можешь называть меня просто, дядя Черт.

Поняв, что вырваться не удастся, волчонок открыл рот, но вместо крика изо рта вылетел мыльный пузырь и поплыл в окно. Я, продолжая держать его за шею, окунул его с головой, смывая первую грязь. Достал и намылил еще раз. Когда мне показалось, что волосы достаточно промылись, я его поднял и припугнул:

— Будешь вырываться — останешься голодным.

Бедный ребенок стоял, не двигаясь, и только поскуливал от страха и обиды, пока я его намыливал, тер жесткой мочалкой, смывал, и опять намыливал. Уже в самом конце, когда я стал поливать его чистой водой, промывая длинные волосы, он расплакался, размазывая слезы и сопли ладошкой. Я достал его из ванной, закутал в чистую простыню вместе с головой.

— Не плачь, глупый, чистым быть намного приятнее, ты это скоро сам поймешь. Сейчас пойдем кушать и пить сладкий чай с медом. Обещаю, больше не буду тебя обижать.

Прямо в простыне, я посадил его за стол, поставил перед ним миску с вареной картошкой и чашку с черной икрой. Чай, уже заваренный, стоял на плите. Я взял с полки еще два чашки, обернулся и потерял дар речи. Голодный ребенок влез носом в чашку с икрой и теперь пытался слизнуть языком икру, медленно стекающую с носа прямо в рот, с совершенно блаженным выражением лица.

Я, всхлипывая от смеха, протянул руку с полотенцем и вытер его лицо. Пришлось учить волчонка кушать ложкой.

— Как тебя, кстати, зовут?

Он шмыгнул носом, глаза наполнились слезами.

— Я не помню. Меня совсем маленького нашли, и я жил в семье конюха, в доме возле конюшни. Конюх меня Серым звал. Два года назад я первый раз волком обернулся, так они меня хотели убить. Я еле сбежал, и с тех пор живу в лесу.

— Не реви, все будет хорошо.

Из-под спутанных, но уже почти сухих серых волос на меня смотрели блестящие от слез глаза того же цвета.