Рога - Кинг Джозеф Хиллстром "Хилл Джо". Страница 68

Чтобы поправить луну, ему пришлось стать очень высоким, и он взглянул сверху на свой уголок Западного Баксфорта. Он увидел вещи, которые никак не мог видеть из кукурузы, увидел так, как видит их Бог. Он увидел отцовскую машину, едущую по переулку Карманников, потом она свернула на проселок, ведущий к их дому. Отец вез на пассажирском сиденье коробку с полудюжиной пива и еще одну бутылку между ног. Если бы Ли захотел, он мог бы щелкнуть пальцем по машине и сшибить ее с дороги в заросли бурьяна, отделявшие их дом от хайвея. Ему представилась машина, лежащая на боку, из-под капота выбивались языки пламени. Потом говорили бы, что отец сел за руль пьяным в стельку.

Он чувствовал себя непричастным нижнему миру, словно это была игрушечная железная дорога. Западный Баксфорт был красив и аккуратен с его маленькими деревцами, маленькими игрушечными домиками и маленькими игрушечными людьми. При желании он мог бы взять свой собственный дом и переставить через улицу. Он мог бы наступить на него и раздавить. Он мог бы смахнуть все это со стола одним движением руки.

Он заметил в кукурузе какое-то шевеление, тень, скользнувшую среди других теней, и узнал кота, и понял, что вознесся на свою высоту, не только чтобы поправить луну. Он щедро предложил этому бродяге пищу и ласку, а тот обманул его, выказав мнимую благодарность, а затем ударил лапой, и сшиб его с забора, и даже чуть было не убил, не по какой-нибудь особой причине, а потому что так уж он был устроен, и теперь он уходил прочь как ни в чем не бывало, словно ничего не случилось, и, может быть, для кота действительно ничего не случилось, может быть, он уже не помнил про Ли, и так не пойдет. Ли протянул вниз свою огромную руку — это было как стоять на верхнем этаже башни Джона Хэнкока, [42]глядя вдоль нее на землю, — и прижал кота пальцем, размазав его по земле. На какое-то отчаянное мгновение, меньше чем на секунду, он почувствовал жизнь, дрожащую и дергающуюся под его пальцами, почувствовал, как кот пытается отпрыгнуть, но было поздно, он раздавил кота, и тот треснул, как сухой стручок. Затем он с сильным нажимом провел пальцем туда-сюда — так его отец тушил в пепельнице окурки. Он убил кота с тихим спокойным удовлетворением, ощущая некую отстраненность от себя самого, примерно такую же, как когда ему случалось привирать.

Через какое-то время Ли поднял руку и взглянул на нее, на потеки крови и прилипший к нему клок черной шерсти. Понюхав руку, он ощутил запах пыльных подвалов, смешанный с запахом летней травы. Запах показался ему интересным, рассказал об охоте на мышей в подземных закоулках и поиске кошек, чтобы спариваться с ними в высоком бурьяне.

Ли опустил руку на колени и взглянул на кота и то, что было вокруг. Он снова сидел в кукурузе, хотя и не помнил, как садился, он был того же размера, что и прежде, хотя и не помнил, когда уменьшился. Кот был страшно изувечен, его голова перекрутилась назад, словно кто-то пытался ее отвинтить, как электрическую лампочку. Кот широко распахнул глаза и удивленно смотрел в ночь, он лежал рядом с плоским, сплошь в крови куском сланца. Ли смутно ощущал какое-то жжение в правой руке, взглянул и увидел на ней царапины в форме трех параллельных линий, словно от зубьев вилки. Он не понимал, как это кот сумел его ободрать, если он был таким огромным, однако голова болела, и усталость мешала думать, и он почти сразу бросил попытки разобраться. Крайне утомительно быть подобным Богу, быть достаточно большим, чтобы приводить в порядок то, что нужно привести в порядок. Он встал на ослабевшие, дрожащие ноги и побрел к дому.

В гостиной снова цапались родители. Или, вернее, отец сидел с бутылкой пива и «Спорт иллюстрейтед», а Кэти нависла над ним и ругалась низким полузадушенным голосом. У Ли был краткий проблеск идеального понимания, сошедший на него, когда он был достаточно огромным, чтобы чинить луну, и сейчас он знал, что отец ежевечерне ходит в «Уинтерхаус» не чтобы пить, а ради официантки, с которой у него особые отношения. Ни один из родителей никогда не поминал официантку; мать ярилась на бардак в гараже, на то, что отец прется в комнату в сапожищах, и на свою работу. Но в действительности они ругались из-за официантки. И еще Ли сейчас понимал, что со временем — может быть, через несколько лет — отец уйдет из дома, а его оставит с матерью.

Но их руготня его не беспокоила. Его беспокоило радио, звучавшее фоном, издававшее резкие диссонирующие звуки, словно с лестницы упали кастрюли, а в то же время кто-то свистит и булькает, как закипающий чайник. Звуки резали ему уши, и он повернулся к радио, чтобы сделать потише, и только тогда узнал песню «Дьявол внутри». Он не мог взять в голову, почему ему когда-то нравилась эта песня. В ближайшие недели Ли обнаружит, что не может терпеть почти никакой музыки, звучащей на заднем плане, что песни стали казаться ему совершенно бессмысленными, хаосом, неприятными звуками. Когда приемник был включен, он выходил из комнаты, предпочитая тишину своих собственных мыслей.

Поднимаясь по лестнице, он ощутил легкое головокружение, казалось, что стены пульсируют, и он боялся, что если посмотреть наружу, то окажется, что луна снова вздрагивает, и на этот раз он, возможно, не успеет ее починить. Он подумал, что, пожалуй, лучше лечь до того, как она упадет. Он пожелал родителям спокойной ночи. Мать ничего не заметила. Отцу было все равно.

Утром, когда Ли проснулся, оказалось, что его наволочка вся в засохшей крови. Он не испугался и не встревожился, но все же ее обследовал. Особенно интересен был запах, запах старой медной монетки. Через несколько минут, стоя под душем, он случайно посмотрел себе под ноги. Тонкая коричнево-красная струйка убегала в сливное отверстие, словно в воде появилась откуда-то ржавчина. Только это была не ржавчина. Ли машинально потрогал голову, выясняя, не поцарапался ли он случаем, когда падал с забора. Его пальцы коснулись болезненного места на правой стороне черепа. Он нащупал нечто вроде небольшой вмятины, и на миг ему показалось, что кто-то сунул прямо под душ включенный фен; сильный удар электричества заставил мир вспыхнуть, превратил его в фотонегатив. Когда всплеск тошноты отступил, он взглянул на свои пальцы и увидел кровь.

Ли никому не сказал, что поранил голову, это не казалось таким уж важным, он даже не стал никак объяснять кровь на наволочке, хотя мать и ужаснулась, увидев такой непорядок.

— Вы только посмотрите! — сказала она. — Ведь это не отстираешь, в жизни не отстираешь!

И это — стоя посреди кухни с пропитанной кровью наволочкой в руке.

— Да брось ты! — отмахнулся отец, сидевший за кухонным столом и читавший спортивные страницы. Он был бледный, небритый и, похоже, нездоровый, но все же улыбнулся сыну. — У ребенка пошла носом кровь, а ты реагируешь так, словно он кого-то убил. Да не убил он никого. Во всяком случае — пока, — подмигнул он Ли.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Пока Меррин открывала дверь, Ли заранее улыбнулся, но все было зря, она на него почти не взглянула.

— Я сообщил Игу, что конгрессмен посылает меня сегодня в Бостон, — сказал он, — и он мне пригрозил, что, если я не свожу тебя куда-нибудь на ужин, мы больше не друзья.

Какие-то две девушки сидели на кушетке и смотрели по телевизору повторный показ «Проблем роста», [43]врубив звук на полную катушку. Между ними у их ног громоздились штабеля картонных коробок. Узкоглазые, вроде соседки Меррин. Сама соседка сидела на подлокотнике кресла и что-то весело кричала в мобильник. Как правило, Ли недолюбливал азиатов, стадных тварей, зацикленных на телефонах и камерах, хотя ему и нравилось, как выглядят азиатские школьницы: черные туфельки с пряжками, гольфы и плиссированные юбочки. Дверь в спальню соседки была открыта, и там тоже на голом матрасе громоздились горы коробок.

Меррин окинула эту сцену безнадежным взглядом и вновь повернулась к Ли. Знай он заранее, что она будет серой, как посудные обмывки, ненакрашенная, с давно немытыми волосами, в старых растянутых трениках, он бы ни за что туда не пошел. Так любого можно отвадить. Он уже горько жалел об этом визите и вдруг сообразил, что продолжает улыбаться, резко стер улыбку с лица и начал думать, что бы такое сказать.