Грифон - Щепетнов Евгений Владимирович. Страница 9

— Ты меня не довезла до места и теперь требуешь оплаты, железяка поганая?!

— За оскорбление плюс десять процентов. Итого… четыреста восемьдесят рублей. Вставь деньги в таксометр, получи квитанцию — и иди куда хочешь!

— Я щас тебе вставлю, погань ты японская! Я тебе сейчас таксометр этот в паропровод вставлю, сука заморская!

— Паропровод слишком мал для помещения туда таксометра, а за порчу имущества вы будете отвечать по всей строгости закона. Ваша фотография уже находится в моей памяти!

— Открой дверь, гадюка, я сейчас выломаю ее, рэкетирка поганая!

— Я сейчас вызову милицию. Вы должны шестьсот двадцать рублей.

— От мертвого осла уши, тварь! Я завтра же поймаю твоего хозяина и доставлю в отдел! Вот мое удостоверение! Я сам милиция!

— Так бы сразу и сказал, — недовольно буркнула машина и открыла заднюю дверцу. Когда я вылезал, она пробормотала что-то вроде «волки позорные, оборотни в погонах!», но я не стал возвращаться и высказывать ей свое недовольство.

Когда проходил мимо трубы выхлопа паропровода, машина фыркнула и обдала мне штанину брызгами грязной воды. Я изловчился и плюнул ей прямо на заднее стекло, после чего это чудо японского автопрома затянула какую-то гадкую песню про то, как она «варит самогончик и никто ей не поставит заслончик, и пусть шмонают мусора… бла, бла, бла…».

Под эту жизнеутверждающую «песню» я зашагал по дороге, надеясь дойти за полчаса. В общем, дома я был к полуночи. Усталый, злой и в довершение всего перед подъездом наступил в кошачье дерьмо. Отмывать его в ванной было настолько гадко, что я чуть не сжег файерболлом весь ботинок со всем его содержимым. Остановила лишь мысль о том, что завтра идти на работу будет не в чем.

Быстренько хлебнув щец, наскоро разогретых заклятием прогревания, я с наслаждением вытянулся на постели, раскинув гудящие от беготни ноги. Принимать душ не было никакого желания, тем более что Семеныч сегодня снял с меня всю грязь заклинанием очищения. Всю не всю, но отмазка, для того чтобы не мыться, у меня была.

— Вась, а Вась! — Мне приснилось, будто Вика дергает меня за ногу и призывно манит в другую комнату, где уже стоит ложе, накрытое черными шелковыми простынями. Ее бело-зеленое тело будет классно смотреться на черных простынях, подумал я… и проснулся. Само собой, Вики никакой не было, а была мама, которая теребила меня за ногу и бубнила:

— Пора на работу! Уже семь часов — пока соберешься, пока доедешь — вот и время прошло. Тебе же к девяти? Поторапливайся! Отец уже ушел, а ты все валяешься. Ты во сколько вчера вообще пришел? Небось с Машкой таскался в ночной клуб, а? От тебя пахнет духами!

— Ничем от меня не пахнет. — Я попытался отбить нападки матери, но закончил, как обычно: — Даже если бы и пахло — имею право! Я взрослый человек, могу хоть с Машкой, хоть с какашкой пойти куда угодно!

— Жениться тебе надо. Помру и внучков не покачаю! — начала она свою заунывную песнь о семейной жизни сына. — А что касается какашки — вот только с ними ты и ходишь. Нет бы приличную какую девушку завести, а ты все этих шалав за собой таскаешь. Машка тебе зачем нужна? Девка развелась уже во второй раз, теперь в свободной охоте — ты какого черта с ней связался?! У нее двое детей, на кой черт она нужна с таким довеском?

Я не стал объяснять матери, что можно встречаться с женщиной и даже регулярно спать с ней не для продолжения рода Кольцовых, и не для того, чтобы порадовать свою мать качанием внучков, а просто чтобы доставить удовольствие своей жаждущей плоти. К чему расстраивать любимую мать? Это может привести к непоправимым последствиям — например, атаке из слезомета. А я страсть как не терплю женских слез — лучше двадцать раз получить малией в морду, чем один раз попасть под удар женского слезомета.

Так что второй день этой недели начался ничуть не лучше первого. Если в понедельник я страдал от похмелья, то во вторник — от чувства вины, что принес неисчислимые страдания своей матери. По крайней мере, должен был страдать от этого. И чего она к этой Машке привязалась? Ну да, бабе двадцать шесть лет, дети, разведенка — но она же и не претендует на мою свободу! Встретились, позанимались сексом (кстати, она в этом деле мастерица), разбежались и все. Я не претендую на ее личную жизнь, она на мою, никто ничего не требует, не устраивает истерик. Ну да, я знаю, что у нее бывают мужики и кроме меня, и что? Баба выкручивается по жизни, как может — ни у кого не отнимает, не ворует, не убивает. Проституцией занимается? Не замечал. По крайней мере, точно не стоит на перекрестке и не ловит проезжающих мимо клиентов. Надо на жизнь смотреть проще. Я за свою недолгую службу в полиции такого насмотрелся, что вот эти жизненные перипетии, которые приводят в ужас мою мать, настолько мелки и ничтожны в сравнении с тем, что происходит на темной стороне, что даже не знаю с чем сравнить. А! — с ковырянием в носу. Не очень эстетично, но не смертельно.

Все эти мысли медленно текли у меня в голове, пока я бежал к остановке, чтобы снова ехать через весь город. Подошел троллейбус — его по привычке называли троллейбусом — он был такой же квадратный и здоровенный, как прежние рогачи пятидесятилетней давности. На самом деле такой же одушевленный автомобиль, как и все остальные, только размером побольше. Отличался он от маршрутных такси и тем, что никогда не останавливался там, где приспичило пассажиру, — только на остановках, и нигде больше. Но мне на это было плевать, потому что УВД находилось как раз рядом с остановкой — в пятидесяти метрах от нее.

В троллейбусе я впал в полубессознательное состояние, чтобы проще было переносить тяготы монотонного движения в городском потоке. Нормальное состояние пассажира — «самадхи», когда ты предаешься мечтам и самосовершенствованию, а твой сторожевой пункт в голове следит за тем, чтобы его хозяин не проехал нужную остановку.

Особого самосовершенствования я не предпринимал — все больше мечтал, и из головы так и не вылезала Василиса с ее соблазнительным телом и, чего греха таить, тонкой полосой рыжих волос в «зоне бикини». Ее голубые глаза смотрели мне в душу, как два сапфира, и похоже, она потеснила в моем сердце Вику, мое божество, ублажающее каждую ночь своего майора.

Майор вообще-то был чемпионом области по самбо, мастером спорта, и, глядя на его предплечья, я каждый раз видел картину: вот он застает нас с Викой в своей супружеской постели, она жалобно кричит: «Это не то, что ты подумал!» (Интересно, а что можно еще подумать? Занимались упражнениями в тантрической магии?) — а потом мой позвоночник жалобно хрустит, когда злобный спортсмен кидает его на свое чугунное колено.

После таких страшных картин мое сексуальное возбуждение сразу уменьшалось процентов на пятьдесят. И вот эти пятьдесят процентов тут же перекинулись на образ Василисы…

Женский голос троллейбуса, объявляя мою остановку, напомнил оба сексуальных образа, мелькающие у меня в голове. Я выпрыгнул на мокрый тротуар, пахнущий влажной землей и кошатиной, и пошел к дверям УВД.

Показывать удостоверение не понадобилось — постовой, Гришка Костылин, знал меня как облупленного, и вяло сжав мне худыми пальцами руку, тихо шепнул, заговорщицки наклонившись к моему уху:

— Тебя с утра разыскивает начальник УВД. Рвет и мечет. Злой как собака. Будь осторожен. Свалил бы ты куда-нибудь на «землю»… типа ты в розыске, работаешь. Пусть остынет.

— Спасибо, Гриш, — неприятно удивился я. — Вроде бы за собой косяков не знаю, чего за такие репрессии, не в курсе?

— Нет. Он уже к Федоренко заходил, и тот к нему три раза бегал по вызову. Чего там творится — я не в курсе.

Выслушав рекомендации опытного товарища, я резко повернул назад, дабы последовать совету тертого и прожженного Гришки, но полоса неудач, начавшаяся вчерашним утром, похоже, на сломанном такси не закончилась. Я с разбегу врезался в живот Лопаточкина, замнача. Он радостно ухватил меня за руку и с восторгом объявил, что вынужден сообщить пренеприятное известие — меня ждет начальник УВД на беседу. Видимо, наконец-то заметил мою вечную расхлябанность и несобранность. Один мой внешний вид чего стоит! Я никогда не пройду строевого смотра и заработаю выговор — это без сомнения.