Этим утром я решила перестать есть - Жюстин. Страница 16

— Знаешь, чего здесь мне будет не хватать? Моего еженедельного пирожного с заварным кремом, здесь их наверняка нет.

— Нет! Не может быть! Ты тоже любишь пирожные с заварным кремом?

— Конечно, мой любимый десерт.

— Удивительно, моя соседка тоже их любила. Слушай, если меня выпишут в пятницу, то во время твоего отпуска на выходные, я приглашу тебя в «Туазон дор», мы съедим в парке по пирожному.

Пирожные с заварным кремом — излюбленное лакомство анорексичек: оно заполняет желудок. Я любила также фруктовое пюре, натуральные йогурты, пищу, которую проглатываешь, не чувствуя, которую не нужно жевать. Пережевывание требует времени, еда овладевает твоим вниманием, это активное занятие тем, чего ты себе не позволяешь. Во время былых приступов навязчивых желаний я иногда так набивала рот паштетом, что не могла его проглотить. Однажды я купила торт с заварным кремом и съела его целиком, почти не дыша. Я вспоминаю о том, как в лицее одна в коридоре проглотила банку с шоколадно-ореховым кремом. В другой раз у меня ничего не было под рукой, и я сорвалась на яблоках. Но удовлетворения не получила, надо было кусать, и процесс шел недостаточно быстро.

Каждый приступ навязчивых желаний — сам по себе трагедия. Я хочу выздороветь. Мне не кажется, что Сесиль уже пора покидать больницу, как ей того хочется. Она мечтает об одном — оторваться очутившись на свободе. Она очень быстро ходит и ни минуты не сидит спокойно, она вся как на иголках. В отличие от остальных больных устающих и теряющих последние силы от малейшего движения, она перевозбуждена и постоянно наведывается в ванную, где заполняет водой кувшинчик, который проглатывает одним махом. Сначала я не понимаю, что происходит. Я думаю, что ей хочется пить, но сейчас сентябрь, и жары, объясняющей подобную жажду, нет. Через некоторое время она сама рассказывает в чем дело.

— Я все время пью, у меня потомания.

— Ааа, понятно.

Мне знакомо это явление, оно часто встречается у анорексичек и заключается в потреблении огромного количества воды. Я не говорю больше ничего. Когда встречаешь человека, с болезнью, более серьезной, чем у тебя самого, не решаешься задавать ему вопросы. И ни в коем случае, уж не мне судить других. Но мне хочется сказать ей, что нужно потолстеть, что ее худоба некрасива, что ей нужно ограничить объем выпиваемой воды, потому что она пытается обмануть всех, стараясь увеличить свой вес таким образом. Все это означает, что у Сесиль еще очень большие проблемы, и даже если он не хочет говорить о них профессору, я знаю, что сама она отдает себе отчет в истинном положении вещей. Но, если я начну разговор на такую тему, она будет все отрицать или посоветует мне заняться своими делами.

Я только что поступила в больницу и не хочу сразу ссориться с соседкой по палате. Мне остается молчать и смотреть на нее. Сесиль беспрестанно ходит вокруг своей кровати, пишет письма своей дочери, но не говорит о ней со мной. Во время еды она поворачивается ко мне спиной, а я делаю усилие над собой и сажусь между двух кроватей для того, чтобы поесть одновременно с ней. Сесиль прячет баночки с йогуртом в шкафчик и ест их после обеда. Она делает все очень быстро, словно какая-то опасность вынуждает ее не тратить зря времени. Но, даже когда она поворачивается ко мне спиной, я по звуку догадываюсь о том, что она делает. Сесиль открывает контейнер, смотрит, закрывает, открывает снова, берет немного шпината, закрывает, переходит к йогурту или фруктовому пюре, глотает немного того или другого, закрывает шкафчик, открывает шкафчик, берет ту или иную баночку… Она переходит от одного блюда к другому, автоматически пробуя их в ничтожном количестве. Она без конца открывает и закрывает шкафчик. Потом вдруг бросает все, ложится на кровать или выходит из палаты. И во время такого странного приема пищи Сесиль не произносит ни слова. Я не существую, Сесиль живет в своем мономаниакальном мире. Ритуал стал интимной навязчивой идеей, для меня там нет места.

Наблюдая за Сесиль, я повторяю себе, что больна в той же степени, что и она! Быть может, моя болезнь еще не зашла так далеко. С первого же дня я делаю над собой усилие и сажусь прямо перед ней, хотя ненавижу, когда другие смотрят, как я ем, но Сесиль обычно поворачивается ко мне спиной. Я не спешу, я ем свой обед по порядку: салат, горячее блюдо, молочные продукты, десерт, а моя соседка клюет без разбора.

Потом она ложится на кровать и разговаривает со мной. Ей тридцать три года, у нее маленькая дочка, мужчины в ее жизни нет. Она часто ссорится со своей матерью, обвиняет ее в «холодности». Ее дочь ходит в школу, этот учебный год она начала с бабушкой. Но даже до госпитализации Сесиль оставляла дочь на попечение своей матери. Она не уточняет причин, то ли ей не хватало сил, то ли желания. Сесиль любит дочь, но мне кажется, что она любит ее так, как старшая сестра — младшую. Я не замечаю в ней сильного материнского чувства, во всяком случае, его нет в ее рассказах о дочери, хотя она и повесила на стену ее фотографии так, чтобы мы обе видели их.

Сесиль должна покинуть больницу через неделю. Она сама попросила об этом, и ее мать должна приехать за ней. Она лихорадочно ждет освобождения, я сказала бы, что она хочет скорее вырваться из больницы. Она здесь уже месяц, она говорит, что выздоровела, обещает, что будет заниматься спортом и отдыхать. Она много чего обещает, продолжая поглощать воду литрами. В течение этой последней недели мы несколько сблизились, мы говорили каждая о своих навязчивых желаниях, правда, во время визита моих родителей мы обсуждали только погоду.

Я рассказала Сесиль о случае, когда я выступила в роли сороки-воровки, о стыде, который испытываю.

— Слушай, это болезнь страдающих анорексиеи-булимией! Со мной такое тоже было. Я работала в больнице и воровала еду для того, чтобы объедаться до рвоты, меня поймали и выгнали. Профессор выдал мне справку, свидетельствующую, что я не несу за это ответственности, что это проявление болезни. Я надеюсь, что меня восстановят на работе.

Потом она возвращается к своей навязчивой идее.

— В пятницу я прямо сразу побегу в супермаркет, куплю себе пирожных с заварным кремом и съем весь пакет. И все, не пойман — не вор…

Все ее мании, цель которых — не потолстеть, остались при ней. Ей не надо бы покидать больницу. Но она заражает меня. Если бы мне удалось достать пакет карамельных пирожных с заварным кремом, я бы устроила оргию. И я бы их не «выплюнула». Рвотная фаза болезни меня еще не затронула, пока… В любом случае, мне помешал бы мой зонд в глотке. А Сесиль уже достигла мастерства в проделывании этих опасных номеров, и мне страшно за нее.

В день выхода из больницы она встает очень рано. Она очень возбуждена, прихорашивается, красится больше, чем обычно, надевает украшения, красивые золотые серьги. Она уже места себе не находит, когда, наконец, за ней приходит ее мать.

— Давай скорее, мама…

Но тут появляется профессор. Сесиль, наверное, надеялась избежать последней беседы, но тщетно. Мать и дочь настигнуты в палате. Профессор спрашивает:

— Сесиль, можно Жюстин останется с нами?

— Да, да, конечно, мне нечего скрывать.

— Итак? Какие у тебя планы?

Сесиль говорит, что начнет заниматься йогой, гулять, победит свои страхи и попытается снова начать работать с неполной нагрузкой. Она торопится, она настолько торопится сбежать отсюда, что это заметно. Понятно также, что она не выдержит шока свободы. Я не видела, какой она поступила в больницу, но за последнюю неделю она не прибавила ни грамма. Она весит, наверное, килограммов сорок пять, может быть, даже меньше и тратит энергии гораздо больше, чем это ей позволительно. Она упросила профессора вынуть из ее носа зонд для того, чтобы спокойно отдаться во власть своих кризисов. Он уступил ей потому, что она ввела его в заблуждение постоянной ложью.

Я думаю, что она скоро вернется в больницу. Сесиль обнимает меня, вытирает слезинку и уходит.