Щегол - Тартт Донна. Страница 30

Потом быстро спрятал кольцо, оделся. Энди – как и прочие Барбуры – уже давно встал и завтракал, воскресный завтрак для них – целая история, я слышал их в столовой: мистер Барбур что-то вещает неразборчиво, он иногда любил поразглагольствовать. Помешкав в холле, я быстро пошел в другую сторону, в большую гостиную, и вытащил из шкафчика под телефоном “Белые страницы” в ажурной обложке.

Хобарт и Блэквелл. Вот они – явно какая-то контора, хотя в списке не был указан род занятий. Голова у меня слегка закружилась. Увидев эти имена напечатанными черным по белому, я ощутил странный трепет, будто сошелся невидимый пасьянс.

Они находились в Виллидж, на Десятой Западной улице. Поколебавшись и страшно волнуясь, я набрал их номер.

Пока телефон звонил, я водил пальцем по латунным каретным часам, которые стояли на столе, разглядывал висевшие над телефонным столиком эстампы в рамочках с изображениями водоплавающих птиц: обыкновенная глупая крачка, таунсендов буревестник, ястреб-рыболов, черный водяной пастушок. Я не очень понимал, как я буду объяснять, кто я такой, или как узнаю, что мне нужно.

– Тео?

Я виновато вздрогнул. Миссис Барбур, в паутинно-сером кашемире вошла в комнату с чашкой кофе в руках.

– Ты что делаешь?

На другом конце провода телефон все звенел.

– Ничего, – сказал я.

– Ну тогда поторопись. Завтрак сейчас остынет. Этта приготовила французские тосты.

– Спасибо, – сказал я. – Я сейчас.

И тут прорезался механический голос телефонной компании и посоветовал мне перезвонить позже.

В задумчивости – я надеялся, что там хоть автоответчик сработает – я вернулся к Барбурам и с удивлением увидел, что на моем обычном месте сидит не кто иной, как Платт Барбур (у которого с нашей последней встречи рожа стала еще краснее, а плечи – шире).

– А! – воскликнул мистер Барбур, оборвав сам себя на полуслове – вскочил, промакивая губы салфеткой. – Вот и мы, вот и мы. Доброе утро. Платта ты помнишь, верно? Платт, это Теодор Декер – друг Энди, помнишь?

Болтая, он отбежал за еще одним стулом для меня и неловко притиснул его к углу стола.

Когда я уселся на задворках стола – сантиметров на десять ниже всех остальных, на шатком бамбуковом стуле, который не сочетался с остальными, – Платт глянул на меня безо всякого интереса и отвернулся. Он приехал домой из школы на какую-то вечеринку и был, похоже, с похмелья.

Мистер Барбур уселся обратно и вернулся к своей любимой теме: хождение под парусом.

– Как я и говорил, все сводится к простой неуверенности в себе. Ты просто неуверенно держишься на килевой яхте, Энди, – сказал он, – а тому, черт подери, нет никаких причин, разве что тебе не хватает опыта управлять яхтой в одиночку.

– Нет, – ответил Энди своим далеким голосом, – по сути своей проблема заключается в том, что я ненавижу яхты.

– Чушь собачья, – сказал мистер Барбур, подмигивая мне так, будто я словил его шутку (ничего подобного). – Нет, меня не проведешь кислой миной! Только взгляни вон на то фото на стене! Два года назад на Санибеле море, солнце и звезды вовсе не казались одному мальчику скучными, нет, сэр!

Энди разглядывал заснеженный пейзаж на бутылке с кленовым сиропом, пока его отец – в своей мутноватой, беспорядочной манере – соловьем разливался про то, что, мол, хождение под парусом укрепляет у мальчишек силу воли, развивает реакцию и силу духа, как у мореходов в давние времена. Энди мне рассказывал, что еще пару лет назад он переносил все лучше, потому что можно было сидеть в каюте, читать и играть в карты с младшими братом и сестрой.

Но сейчас он уже подрос настолько, чтобы помогать команде, а это значило, что он должен был целыми днями – долгими, напряженными, слепящими – батрачить на палубе в компании гнобившего его Платта: и вот он, совсем потерявшись, подныривает под рангоутом, старается не запутаться ногами в витках каната и не свалиться за борт, а отец громким голосом отдает команды и наслаждается солеными брызгами.

– Черт, да ты помнишь, какой там был свет, на Санибеле? – отец Энди откинулся на спинку стула, закатил глаза к потолку. – Восхитительный, ну скажи? Закаты какие – красные, оранжевые! Как пламя, как угли, прямо космос какой-то. Чистейший огонь просто рвется, льется с неба. А помнишь, какая была жирная, смачная луна сразу за Гаттерасом – и еще с голубой дымкой вокруг, прямо Максфилд Пэрриш или нет, Саманта?

– Ты о чем?

– Ну, Максфилд Пэрриш его зовут? Художника, который мне нравится? Такие он рисует широченные небеса, – он раскидывает руки, – и облака там громоздятся! Прости, Тео, не хотел дать тебе по носу.

– Облака у Констебля.

– Нет, нет, это не тот, я про другого художника, куда сильнее. В общем, право слово, какое ж было небо над водой в тот вечер. Колдовское. Будто над Аркадией.

– Это ты про какой вечер?

– Только не говори, что не помнишь! Это ж была кульминация всей поездки!

Платт, развалившись на стуле, злобно сказал:

– Для Энди кульминацией всей поездки было, когда мы тогда в закусочной пообедали.

Энди тоненько сказал:

– Мама тоже не слишком любит ходить под парусом.

– Не вдохновляет, нет, – сказала миссис Барбур, потянувшись за клубникой. – Тео, право же, мне очень хочется, чтобы ты хоть чуточку поел. Нельзя так морить себя голодом. Ты уже осунулся.

Хоть мистер Барбур и объяснил мне тогда по-быстрому у себя в кабинете таблицу флагов, меня разговоры о хождении под парусом тоже не слишком занимали.

– А ведь какой самый большой в жизни подарок мне сделал отец? – очень серьезно спрашивал мистер Барбур. – Море. Любовь к морю – само чувство моря. Папа подарил мне океан. И какая будет трагедия, Энди… Энди, смотри на меня, я с тобой разговариваю – как ужасно много ты потеряешь, если решишь отринуть то, что дало мне мою свободу, мое…

– Я пытался все это полюбить. У меня к этому врожденная неприязнь.

– Неприязнь? – потрясение, ступор. – Неприязнь к чему? К ветру и звездам? К небу и солнцу? К воле?

– Когда все это привязано к парусному спорту, то да.

– Ну-у, – он обвел всех умоляющим взглядом – меня тоже, – вот сейчас он уже упрямится. Море, – повернулся он к Энди, – хочешь отрицай, хочешь нет – принадлежит тебе с рождения, оно у тебя в крови, это идет еще от финикийцев, от древних греков…

Но едва мистер Барбур завел про Магеллана, навигацию по небесным светилам и “Билли Бадда” (“Видал я, как Таффи Валлиец утоп, / Румяный такой, а мне сделают гроб…” [21]), мои мысли тут же унеслись к “Хобарту и Блэквеллу”: я раздумывал, кто же такой Хобарт и кто такой Блэквелл, и чем же они все-таки занимаются. Судить по фамилиям – так двое замшелых стариков-законников, а то и фокусники – такие вот партнеры по бизнесу, шаркают себе по сцене при свете свечей.

А вот то, что телефон у них работал, обнадеживало. У нас дома, например, линию отсоединили. Как только я сумел, не нарушив приличий, улизнуть из столовой и от нетронутой тарелки с завтраком, тут же вернулся в большую гостиную, где Иренка порхала с пылесосом и протирала всякие безделушки, а Китси сидела за компьютером в другом углу и старательно меня не замечала.

– Кому звонишь? – спросил Энди, который – совершенно в духе своей семейки – подошел ко мне сзади так тихо, что я не слышал.

Можно было, конечно, и не рассказывать, но я знал, что Энди точно будет держать рот на замке. Энди никогда ни с кем не разговаривал, и уж тем более с родителями.

– Тут одни люди… – прошептал я, отойдя немного в сторону, так чтобы из коридора меня не было видно. – Короче, бред полный. Но помнишь то мое кольцо?

Я рассказал про старика и думал, как бы получше объяснить про девчонку тоже, про связь, которую ощутил с ней, и про то, как сильно мне хотелось ее снова увидеть. Но Энди, чего и стоило ожидать, уже просчитал все наперед: перескочил через личные причины и сразу перешел к сути.

Он глянул на раскрытые “Белые страницы” на телефонном столике.