Щегол - Тартт Донна. Страница 34

Он заметил, что я расстроился, начал было что-то говорить, но передумал.

– Ты ел? – вдруг спросил он.

Я так удивился, что даже ничего не ответил. О еде я сейчас думал меньше всего.

– Ага, я так и думал, – сказал он и встал, хрустнув суставами. – Пойдем-ка, соорудим что-нибудь.

– Не хочу я есть, – сказал я так грубо, что стыдно стало. С тех пор как мама умерла, все, похоже, только и думали о том, как бы набить меня едой по самое горло.

– Конечно, конечно, – он помахал рукой, разгоняя облако табачного дыма. – Но все равно, пойдем. Порадуй меня. Ты не вегетарианец случаем, нет?

– Нет, – обидевшись, сказал я. – С чего вы взяли?

Он хохотнул – резко, коротко.

– Полегче! У нее куча друзей-вегетарианцев, как и она сама.

– А, – вяло отозвался я, и он поглядел на меня с какой-то живой, неспешной веселостью.

– Ну, чтоб ты знал, я тоже не вегетарианец, – сказал он. – Что угодно съем, чем страннее, тем лучше. Так что мы с тобой уж управимся.

Он отворил дверь, и я пошел за ним по заставленному вещами коридору, стены которого были увешаны потускневшими зеркалами и старыми фотографиями. Хоть он и быстро шагал впереди, мне страшно хотелось задержаться и рассмотреть их: групповые семейные снимки, белые колонны, веранды и пальмы. Теннисный корт, на лужайке разостлан персидский ковер. Прислуга, все в белом, важно выстроилась в рядок. Я углядел мистера Блэквелла – крючконосый, приметный, в белом костюме, молодой, но уже с горбом. Он привалился к низкой каменной изгороди в каком-то курортном городе с пальмами, возле него – на голову выше, стоя на изгороди и положив руку ему на плечо, – улыбалась ясельная Пиппа. Совсем кроха, но узнавалась влет: та же кожа, те же глаза, голова так же склонена набок, и рыжие волосы – как и у него.

– Это она, да? – спросил я и тотчас же понял, что этого никак не может быть. Это выцветшее фото с людьми в старомодной одежде было явно сделано задолго до моего рождения.

Хоби развернулся, подошел посмотреть.

– Нет, – тихонько ответил он, заложив руки за спину. – Это Джульетта. Мать Пиппы.

– А где она?

– Джульетта? Умерла. От рака. В прошлом мае шесть лет было, – тут, поняв, что говорит слишком отрывисто, он добавил: – Велти был старшим братом Джульетты. Точнее, единокровным. Один отец, матери разные, тридцать лет разницы. Но он ее воспитывал как собственную дочь.

Я подошел поближе, чтобы получше разглядеть фото. Она склонилась к нему, мило прижалась щекой к рукаву его пиджака.

Хоби прокашлялся:

– Она родилась, когда ее отцу было уже за шестьдесят, – тихо сказал он, – и он был староват для того, чтоб возиться с маленькими детьми, особенно если учесть, что к детям он в принципе никогда не питал слабости.

В противоположном конце коридора была полуоткрыта дверь, он распахнул ее и встал на пороге, вглядываясь в тишину. Стоя на цыпочках, я изо всех сил тянул шею у него из-за спины, но он тотчас же отступил назад и защелкнул дверь.

– Это она? – хоть в темноте и мало что было видно, я успел разглядеть неприветливый блеск звериных глаз, тревожное зеленоватое сияние в углу комнаты.

– Не сейчас, – говорил он так тихо, что я едва его слышал.

– А кто там, с ней? – прошептал я, топчась возле двери, не желая уходить. – Кошка?

– Собака. Сиделка не разрешает, но она хочет, чтоб он лежал с ней и, по правде сказать, я и удержать его не могу, потому что он скребется в дверь и скулит. Так, сюда.

Медленно, скрипуче переступая, по-стариковски клонясь вперед, он отворил дверь на тесную кухоньку со слуховым окном в потолке и старой объемистой плитой помидорно-красного цвета, с плавными линиями, будто у космического корабля пятидесятых. Стопки книг на полу – поваренные книги, словари, старые романы, энциклопедии; полки тесно уставлены старинным фарфором – с полдюжины разных узоров. Возле окна у пожарной лестницы воздела руки в благословении деревянная фигура святого, на буфете подле серебряных чайных приборов лезли парами в Ноев ковчег разукрашенные животные. Раковина была завалена грязной посудой, на столах и подоконниках громоздились бутылочки с лекарствами, грязные чашки, угрожающих размеров сугробы непрочитанной почты, засохшие, побуревшие цветы в горшках.

Он усадил меня за стол, сдвинув в сторону счета за газ и старые номера журнала “Антиквариат”.

– Чай, – сказал он таким тоном, будто добавил еще один пункт к списку покупок.

Пока он хлопотал у плиты, я разглядывал кольца от кофейных чашек на скатерти. Затем заерзал на стуле, огляделся.

– Гм… – начали.

– Да?

– А потом ее можно будет увидеть?

– Может быть, – ответил он, стоя ко мне спиной. Венчик ходил ходуном в голубой фарфоровой миске: щелк, щелк, щелк. – Если проснется. Ей очень больно, а от лекарств она спит.

– Что с ней произошло?

– Ну, – говорил он отрывисто и в то же время сдержанно, и этот тон я узнал сразу – сам точно так же отвечал на расспросы о маме. – Сильный удар по голове, перелом черепа и, сказать по правде, она даже в коме была какое-то время, кроме того, левая нога у нее была так переломана, что ее чуть не отняли. “Носок с горохом”, – добавил он с невеселым смехом, – как сказал врач, поглядев на рентгеновский снимок. Двенадцать переломов. Пять операций. На прошлой неделе, – сказал он, полуобернувшись, – ей вынули штифты, она умоляла, чтоб ей разрешили вернуться домой, и ей разрешили. Но только при условии, что к нам на полдня будет приходить сиделка.

– Она уже может ходить?

– Нет, конечно, – сказал он, затягиваясь сигаретой, он как-то исхитрялся одной рукой курить, другой – готовить, будто морской волк или повар в поселке лесорубов из какого-нибудь старого фильма. – Она и сидеть-то не может больше получаса.

– Но она поправится?

– Ну, мы надеемся, – ответил он не слишком-то обнадеживающим тоном. – Знаешь, – добавил он, взглянув на меня, – удивительно, что ты там был и остался цел.

– Ну-у… – я так и не знал, что надо отвечать, когда мне говорили – довольно часто, кстати, – что я-то “остался цел”.

Хоби кашлянул, затушил сигарету.

– Ну, что ж, – по его лицу было видно – он понял, что расстроил меня и сожалеет об этом. – Они ведь и с тобой уже разговаривали? Полицейские?

Я разглядывал скатерть.

– Да.

Я знал, чем меньше я про это скажу, тем лучше.

– Ну, не знаю, как насчет тебя, а мне они показались людьми порядочными, весьма знающими. Один был ирландец, он такого навидался, все рассказывал мне про бомбы в чемоданах в Англии и в парижском аэропорту, еще в каком-то уличном кафе в Танжере, мол, десятки погибших, а человек, который сидел прямо рядом с бомбой – целехонек. Рассказывал еще, что чего только они после взрывов не видели – особенно в старых зданиях. Замкнутые пространства, неровные поверхности, материалы-отражатели – все очень непредсказуемо. Как акустика, говорит. Взрывная волна похожа на звуковую – отскакивает и преломляется. Бывает, за километры от взрыва витрины лопаются. А иногда, – он запястьем отвел с глаз прядь волос, – рядом с источником взрыва можно наблюдать, как он выразился “щитовой эффект”. Предметы, которые находились близко к бомбе, остаются нетронутыми – взять хотя бы тот случай, когда после взрыва ИРА начисто смело дом, а на столе осталась стоять целая чашка. Знаешь, люди ведь гибнут от осколков стекла и разлетевшихся обломков – зачастую довольно далеко от самого взрыва. Камешек или кусок стекла, который летит с такой скоростью, бьет не хуже пули.

Я обводил пальцем цветы на скатерти:

– Я…

– Прости. Может, не стоит говорить про такое.

– Нет, нет, – торопливо заговорил я, на самом-то деле я с громадным облегчением слушал, как кто-то наконец говорит прямо и по делу о том, от чего большинство людей всеми силами старалось увернуться. – Не в этом дело. Просто…

– Да?

– Я все думаю. А как она выбралась?

– Ну, ей повезло. Ее засыпало огромной кучей мусора – пожарные ее и не нашли бы, если б не залаяла собака. Они наполовину расчистили завал, подперли балку – и представляешь еще, она ведь все это время была в сознании, разговаривала с ними всю дорогу, хоть сейчас ничего и не помнит. Чудо, что они успели ее вытащить, ровно перед тем, как всем срочно велели покинуть музей, – сколько, ты говорил, ты пробыл без сознания?