Щегол - Тартт Донна. Страница 72

– Урод! – пробулькал я, когда он выплыл обратно. Он попытался что-то сказать, но я изо всех сил плеснул водой ему в лицо – еще, и еще, – а потом запустил руки ему в волосы и окунул в воду.

– Придурок вонючий! – проорал я, когда он снова всплыл – задыхаясь, по лицу стекает вода. – Никогда больше так не делай!

Я уперся обеими руками ему в плечи и хотел было навалиться на него и уйти под воду – загнать его поглубже, подержать там хорошенько, как вдруг он вытянул руку, вцепился в мою и я заметил, что лицо у него белое и он весь дрожит.

– Хватит, – сказал он, хватая ртом воздух, и тут я наконец увидел, до чего у него помутневшие, странные стали глаза.

– Эй, – спросил я, – ты как?

Но его скрутил такой приступ, кашля, что он не мог ответить. Из носа у него снова пошла кровь – темные струи хлынули между пальцев. Я подхватил его, и вместе мы с ним выползли на ступеньки бассейна – ноги так и остались в воде, сил не было даже вылезти.

Разбудило меня яркое солнце. Мы лежали у меня в кровати, полуодетые, с мокрыми головами, дрожа от нагнанного кондиционером холода, а между нами, похрапывая, спал Поппер. Простыни были сырые, и от них воняло хлоркой, голова у меня раскалывалась, а во рту был мерзкий металлический привкус, будто я сосал горстку мелочи.

Я замер, боясь, что если сдвину голову хоть на миллиметр, то меня вырвет, потом – очень аккуратно – поднялся, сел.

– Борис? – позвал я, потирая щеку тыльной стороной ладони. Подушка была перемазана потеками засохшей крови. – Ты не спишь?

– Ой, бо-о-же, – простонал Борис – мертвенно-бледный, взмокший от пота, он перекатился на живот и вцепился в матрас. Из одежды на нем были только его браслеты а-ля Сид Вишес и трусы – похоже, мои. – Меня щас стошнит.

– Не здесь, – пнул я его, – вставай!

Бормоча что-то себе под нос, он поковылял в ванную. Слышно было, как его там выворачивает. От этого звука меня и затошнило, и немного пробило на истерику. Я перевернулся на живот и захохотал в подушку. Когда Борис на заплетающихся ногах вернулся обратно, я аж вздрогнул, увидев его фингал, запекшуюся у ноздрей кровь и покрытую коркой ссадину на лбу.

– Ого, – сказал я, – выглядишь ты жутко. Тебя зашивать надо.

– Знаешь что? – спросил Борис, шлепнулся обратно на кровать, лег на живот.

– Что?

– Мы, блин, в школу опоздали!

Мы катались по кровати и захлебывались от хохота. Я был весь разбит, меня тошнило, но и то думал, никогда не перестану смеяться.

Борис свесился с кровати, зашарил рукой по полу. Хлоп – снова поднял голову:

– Ай, это что такое?

Я сел и жадно потянулся за водой, ну, то есть я думал, что это вода, но тут он сунул стакан мне под нос, и от запаха к горлу подкатила тошнота.

Борис заухал. Быстрее молнии навалился на меня: сплошь острые кости и клейкая кожа, от него несло потом, рвотой и еще чем-то, грязным, сырым, будто стоячей водой из пруда. Он больно ущипнул меня за щеку и ткнул стаканом водки мне прямо в лицо:

– Пора пить лекарство! Ну-ну-ну, – крикнул он, когда я вышиб стакан у него из рук и заехал ему по губе скользящим ударом, который как-то никуда и не попал.

Возбужденно гавкал Поппер. Борис зажал мою голову у себя под мышкой, схватил мою вчерашнюю грязную рубашку и попытался засунуть мне ее в рот, но я был проворнее и столкнул его с кровати, так что он врезался головой в стену.

– Ой, бля, – сказал он, сонно потирая лицо раскрытой ладонью, посмеиваясь.

Я встал, пошатываясь, покрывшись холодным потом, и добрел до ванной, где в один-два мощных приступа – уперевшись рукой в стену – вывернул все, что было в желудке, в унитаз. Слышно было, как ржет Борис в соседней комнате.

– Два пальца в рот! – крикнул он, и что-то еще потом, что я упустил, потому что вновь содрогнулся от рвоты.

Когда все прошло, я пару раз сплюнул, затем утер рот тыльной стороной ладони. В ванной был ад: из душа капало, дверцы нараспашку, на полу навалены чавкающие водой полотенца и окровавленные тряпки. Зябко поеживаясь после приступа тошноты, я зачерпнул ладонями воды из-под крана, попил, поплескал себе в лицо. Мое гологрудое отражение в зеркале было сгорбленным, бледным, губа, которую мне накануне разбил Борис, раздулась.

Борис все так же лежал на полу, обмяк, прислонившись головой к стене. Когда я вернулся, он приоткрыл здоровый глаз и усмехнулся, глядя на меня:

– Получше?

– Пошел в жопу! Даже, сука, не говори со мной!

– Поделом тебе. Говорил, не дури с этим стаканом.

– Говорил?

– Совсем не помнишь? – он потрогал языком верхнюю губу, проверил, не кровит ли она снова. Теперь, когда на нем не было рубашки, видны были все зазоры у него между ребрами, все застарелые следы от побоев, краснота загара, расползавшаяся по груди. – Стакан на полу, о-о-очень дурная идея. К несчастью! Говорил тебе, не ставь его там. Теперь беда будет.

– Не надо было мне водку на голову лить, – сказал я, нащупал свои очки и затем вытащил из общей кучи грязной одежды на полу первые попавшиеся штаны.

Борис ущипнул себя за переносицу, рассмеялся:

– Да я помочь тебе хотел. Капелька бухла – и сразу лучше.

– Да уж, огромное тебе спасибо.

– Я правду говорю. Если ее потом не сблевать обратно. Голова проходит сразу, как по волшебству. От отца моего толку мало, но вот этой, очень толковой вещи он меня научил. А лучше всего, если есть холодное пивко.

– Ну-ка, поди сюда, – сказал я. Я стоял у окна и глядел на бассейн под окнами.

– А?

– Поди, погляди. Хочу, чтоб ты это увидел.

– Ну просто скажи, что там, – промямлил с пола Борис. – Неохота вставать.

– Уж придется.

Внизу было настоящее место преступления. На каменной дорожке, ведущей к бассейну, – полоса кровавых брызг. Вокруг беспорядочно раскиданы, разбросаны ботинки, джинсы, промокшая от крови рубашка. На дне бассейна, в самом глубоком месте, плавал прохудившийся Борисов ботинок. И самое ужасное: на отмели, у ступенек, колыхалась жирная пена блевотины.

Без особого усердия повозив туда-сюда пылесосом для бассейна, мы уселись на кухне – курили отцовские “Вайсрой”, болтали. Был почти полдень – и думать поздно о том, чтоб пойти таки в школу. Борис – расхристанный, весь какой-то взвинченный, рубашка сваливается с плеча, хлопает дверцами шкафчиков, сокрушается, что нет чая – заварил нам отвратительного кофе, вскипятив на русский манер перемолотые зерна в кастрюльке.

– Нет-нет, – остановил он меня, когда я налил себе кофе в обычного размера чашку. – Очень крепкий, очень мало надо.

Я отпил, поморщился.

Он окунул в кофе палец, облизнул его.

– Хорошо бы печенья.

– Издеваешься?

– А хлеба с маслом? – с надеждой спросил он.

Я сполз с кухонной стойки – аккуратненько, потому что голова болела по-прежнему, порылся в ящиках и в одном наконец нашел сахар в пакетиках и пачку кукурузных чипсов, которые Ксандра притащила из бара.

– Жесть, – сказал я, взглянув на его лицо.

– Чего?

– Что это тебя отец так.

– Да ничо, – промычал Борис, наклонив голову так, чтоб получилось засунуть чипе в рот целиком. – Однажды он мне ребро сломал.

Наступило долгое молчание, потом я сказал, просто потому, что больше не знал, что сказать:

– Ну, сломанное ребро – это не так уж страшно.

– Не, но больно. Вот это, – он задрал рубашку и показал мне, какое ребро.

– Я думал, он тебя убьет.

Он поддел меня плечом:

– Ай, я его нарочно разозлил. Огрызнулся. Чтоб ты смог Попчика оттуда увести. Слушай, нормально, – покровительственно добавил он, потому что я так и стоял, вытаращившись на него, – да, вчера ночью он рвал и метал, но когда он меня увидит, ему будет очень стыдно.

– Может, тебе тут какое-то время пожить?

Борис отставил руки назад, откинулся, снисходительно усмехнулся:

– Да не волнуйся. Бывает у него депрессия, вот и все.

– А-а… – В сдобренном “Джонни Уокером” прошлом, отец – со следами рвоты на сорочках, под звонки разъяренных сослуживцев, иногда даже со слезами на глазах – валил все свои приступы бешенства на “депрессию”.