Пли! Пушкарь из будущего - Корчевский Юрий Григорьевич. Страница 34

– Распорядись, чтобы принесли стол и лучше осветили комнату, а также несколько зеркал и веревки.

Все требуемое принесли быстро. Зеркала на веревках я подвесил над столом, рядом поставил подсвечники с горящими свечами. Парня переложили на стол, напоили настойкой с опием, пока лекарство не начало действовать, приготовили инструменты и вымыли руки. Обработав хлебным вином живот, приступили. Разрезав кожу, начал шить кровоточащие сосуды, дальше рассек клетчатку и мышцы, снова начал перевязывать шелком сосуды. Парень стонал, напрягал живот. Долго он не выдержит; если будет кровопотеря или болевой шок, от которого он может умереть, мы надолго его не переживем.

Свет тускловатый, свечи мерцали, но моя придумка с зеркалами хоть как-то помогала осветить операционное поле. Наконец я добрался до аппендикса. Отросток был воспален, выглядел, как мешочек с гноем, слава богу, до перфорации дело не дошло. Осторожно наложил круговые швы и пересек аппендикс, вытащил его из живота и отбросил. Вагиф, широко раскрыв глаза, вовсю смотрел на ход операции, стараясь ничего не упустить. Его участие ограничивалось в подаче инструментов по моей команде.

Проревизировав брюшную полость, я послойно ушил рану. Еще раз протерли живот хлебным вином и наложили повязку. Отмыв от крови свои руки, осторожно перенесли парня в кровать. С его губ иногда срывался стон, но в целом парень держался молодцом. По моим прикидкам, на операцию ушло чуть больше получаса. Да больше парню и выдержать было бы тяжело. Теперь бы его выходить, сделано только половина дела. Это была моя первая аппендэктомия в новой ипостаси, даже в Рязани, в лучших условиях, мне не приходилось ее выполнять. Мы устало уселись по обе стороны кровати, помолчали.

– Юрий, ты великий лекарь. Я нигде даже не слышал, чтобы выполняли такое!

Я усмехнулся. Как приперло, так и имя вспомнил. Ночью мы вдвоем не сомкнули глаз, я посматривал – не кровит ли повязка. Вагиф промакивал пот со лба Мустафы. Намучившись, парень забылся беспокойным сном. С первыми криками муэдзина в комнату быстрым шагом вошел визирь. Свита, как я успел заметить, осталась за дверью. Кинув взгляд на спящего сына, визирь спросил:

– Будет жить? Ему лучше? Я вижу, он спит.

– Да, мы убрали гной из его живота, теперь его жизнь в руках Аллаха, – ответил я и показал на удаленный аппендикс.

– Если что-то надо, только скажите страже у дверей, а сейчас поешьте, вам нужны силы.

По хлопку ладоней в комнату вошли слуги, внося подносы с едой.

– Мальчику пока ничего не давать, даже пить, только когда я разрешу!

Визирь кивнул:

– Слуги будут делать только то, что скажешь.

Мы поели, и подносы унесли. Мы с Вагифом договорились меняться через некоторое время, он был уже достаточно опытен, чтобы почувствовать внезапное ухудшение. Что проку было сидеть вдвоем, если нам придется сидеть у кровати Мустафы не одни сутки. Без отдыха наших сил более чем на два-три дня не хватит. Не мудрствуя лукаво, я улегся на пол на ковер и тут же заснул – сказалась усталость и нервное напряжение. Поспать удалось часа четыре – разбудил Вагиф, я испуганно вскинулся – думал, с оперированным чего стряслось. Подошел к Мустафе – дыхание было ровным, лоб на ощупь обычной температуры, шов не кровил, парень спокойно спал – сказывалось влияние опиума. У Вагифа слипались глаза, и стоило мне указать ему на ковер, как он тут же упал и уснул. Так, по очереди меняя друг друга, мы провели трое суток. Парень явно выкарабкивался – меньше стал спать, просил кушать, потихоньку его стали поднимать на высокие подушки в полусидячее положение. На четвертый день на лице появилась улыбка, и мы осторожно посадили его в постели. Мустафа попросил книгу, и по нашей просьбе ему принесли какую-то книгу на арабском. Вообще, парень был спокойным, хлопот капризами не доставлял. Несколько раз на дню заходил сам визирь – вечером сидел дольше, утром несколько минут. Видно было, что улучшающееся состояние сына успокаивало отцовскую душу, на его властном лице, когда он разговаривал с сыном, мелькала улыбка.

Через пару дней я осмотрел рану и, признав состояние удовлетворительным, снял швы.

Еще медленно, сказывалась слабость, парень начал ходить по комнате. Я решил продлить наблюдение еще на два-три дня. Дела быстро шли на поправку, и к пятнице, дню отдыха мусульман, мы с удовлетворением доложили визирю, который успел проведать сына, что мальчик здоров, в нашем наблюдении не нуждается. Визирь слегка склонил голову и спросил Вагифа:

– Что желаешь за труды?

Вагиф, ничтоже сумняшеся, попросил дом. Визирь благосклонно кивнул и повернул голову ко мне:

– А ты, урус?

– Свободы!

– А разве ты не свободен? Я не вижу на твоем ухе серьги, ты свободно ходишь по Казани, с тобой рады сыграть в индийскую игру самые видные вельможи, одет ты почти как Вагиф. Что же тебе надо?

– Достойный визирь, даже если птичка сидит в золотой клетке и ест отборное зерно, это не заменит свободу. Я спас жизнь твоему сыну, и у меня тоже есть семья в Рязани, кто позаботится о моем сыне?

Упоминание о сыне подействовало. Видно было, что отпускать ему меня решительно не хотелось, но не сдержать данного слова – уронить честь.

– Хорошо, урус! Вот тебе золотой дирхем, мой перстень послужит тебе пропуском, я тебе дам тамгу, чтобы стража не задержала, отправляйся к себе домой.

Я низко поклонился и как мог поблагодарил визиря, тот усмехнулся и вышел. Ко мне подскочил Вагиф и стал уговаривать остаться:

– Ты же видишь, как к тебе относится визирь, я тебе отдам старый дом, мы вместе будем врачевать.

Я отказался и, попрощавшись с Вагифом, пошел к пристани. Сумка с инструментами была при мне, в кармане звенела ранее заработанная мелочь, а больше никакого имущества у меня не было, ни с кем здесь я близко не сошелся – чужой город, другое вероисповедание, – и прощаться мне было не с кем.

У причалов стояло несколько судов, в двух из них я опознал русские ладьи. Подошел поближе, на палубе бегали русские люди, перетаскивая в трюм бочки и тюки.

– Кто владелец или кормчий?

С кормы спустился мужчина с покрасневшим, продубленным солнцем и водою лицом.

– Почто кричишь, басурманин?

– Да русский я, русский. На судне домой хочу попасть.

– А одежда почто татарская?

– В плену я был, вот одежда ихняя, ты не волнуйся, деньги за провоз у меня есть.

– Да нет, паря, мы вниз по Итилю идем, к Астрахани. Не по пути тебе, вон вишь, ушкуй стоит, вот он вверх идет, к Москве-городу, у них спросись.

Я подошел к ушкую, навстречу по сходням быстро сбежал купеческого вида щуплый чернявый мужичок.

– Чья ладья, мил-человек?

– Моя, чего надобно?

– Да вот не возьмешь ли на Русь, вон с той ладьи сказывали, до Москвы идете.

– Завтра отплываем, а сколько вас да велик ли груз?

– Один я, все вещи со мной.

– Татарин, что ли?

– Русский, одежда только татарская.

– Ежели с харчами, то возьму монету серебром.

Купец помял в кулаке бородку.

– А не беглый? Мимо татарских застав проплывать будем, живо скрутят.

– Нет, у меня и тамга есть.

– Ну коли так, приходи поутру, к отплытию.

– Дозволь на судне переночевать, год в плену был, русского языка не слышал.

– Что ж, деньги вперед, и проходи.

Я достал из кармана – кошелем не обзавелся, хранить было нечего – дирхем и отдал купцу. Тот попробовал его на зуб и кивнул:

– Пойдем, покажу твое место.

Я подхватил сумку и пошел на судно. Ушкуй был невелик, метров пятнадцать в длину, пузат, под верхней палубой был трюм. Люки были открыты, трюм проветривался, груза было немного, расторговались, видно, удачно.

Сумку с инструментами я положил от воды подальше, в трюм, мне же дали место на палубе, под куском парусины. Мне показалось, что даже воздух на палубе пах как-то по-особенному, родиной, что ли? Я улегся на палубу и задремал. Так спокойно на душе давненько не было. Если все пойдет хорошо, через две недели обниму Настеньку, отосплюсь на мягкой перине, в баньку схожу, сальца поем. Соскучился я по салу с черным хлебом.