Поводырь - Дай Андрей. Страница 4

На самом молодом из ржавого цвета кругляков значился одна тысяча восемьсот шестьдесят первый год. А если я правильно помнил, преступный инцидент в отношении его императорского высочества случился только в шестьдесят пятом. Вот и выходило, что парнишка-то жив был еще!

Еще какая-то мысль крутилась в голове. Чем-то еще был тот шестьдесят первый год знаменит… Только вот очень трудно вспомнить то, чего, может быть, и не знаешь. И Гера-пассажир, придавленный моими припоминаниями сюжета той книжицы, подсказывать отказывался. Тоже мне помощник, прости господи…

– Вы бы, барин, за кушаком поглянули, – отвлек меня от тяжелых раздумий на ледяном ветру скрюченный на одну сторону возница. – У татей могут и ассигнации водиться…

– Как звать?

– Так-то Евграфом кличут, – подозрительно прищурился раненый.

– Гинтар!

Лицо старого слуги тут же появилось в приоткрытой двери. Надо же, услышал! Я вроде и звал негромко.

– Ты осматривал рану Евграфа. Он способен довезти нас до станции? Или лучше будет поместить его в экипаж?

– Er ist kraftig genug, dieser Russe. Kann weiter fahren [4].

И вновь я легко понял чужеземную речь. Ну крепок этот русский, так крепок. Повезло мужику. Мог и костьми лечь или инвалидом на всю оставшуюся жизнь сделаться.

А вот интересно, мой пока единственный подчиненный по-аглицки шпрехает? И по-испански? Сам-то я – точно нет. Ни тогда, ни сейчас. «Уипьем уодки» – вот и все мое знание языка лондонских туземцев…

Пока сам себя смешил прикладной лингвистикой, руки ловко обшаривали скрытые за поясом мертвеца тайники. Заботливо упакованный в кожаный кисет документ – корявые рукописные строчки с кляксами и разводами на дешевой, похожей на оберточную, бумаге, но с орленой печатью – прибрал покуда. Потом разберемся, что за пачпорта положены робингудам Каинского округа Томской губернии. А вот бумажные деньги просто потрясли. Такое впечатление, что ни о каких способах защиты купюр от подделки в этом наивном веке еще и не подозревали. Где тут ближайший магазин бытовой техники?! Дайте самый примитивный ксерокс – и я за вечер стал бы мультимиллионером. На худой конец грамотного гравера и самый завалящий печатный станок…

В загашниках мужика без головы – того, что, аки человек-паук, прицепился было к моим вещам на задке кареты, – обнаружился примерно такой же набор. Документов никаких не было, а денег чуток побольше – вот и все отличие. И среди монет в мешочке, подвешенном на грудь рядом с крестиком, нашлась пара интересных: серебряная с надписями латиницей, которую ни я, ни Гинтар прочесть не смогли, и сияющий блестящими свеженькими медными гранями пятак от одна тысяча восемьсот шестьдесят третьего года. Еще были обкусанный по краям серебряный рубль с мордой лица какого-то неопределенного царя и почти черная «сибирская» копейка. Наверняка нумизматы за эти раритеты душу бы продали, но для целей определения своего положения во времени они были бесполезны.

Чуть дальше у края дороги, печально опустив голову, стояла изможденная лошадка. Я сначала было подумал – попало что-то в глаз, раз слезы покатились… Ан нет. Жалко эту скотину было.

Но когда-то, в те далекие времена, когда животное было молодо и полно надежд, это был высокий, поджарый кавалерийский конь – не чета лохматым «собакам», впряженным в мою карету. Возможно, даже хороших кровей. Понятно, не ахалтекинец. Но с Кавказа – точно. Я с трудом верблюда от оленя отличу, не то чтобы уж крови у лошадей определить. А вот Евграф рассуждал с видом специалиста.

На этом осмотр места происшествия можно было и закончить, да водитель экипажа не понял бы. Там ведь должна была оставаться еще одна лошадка. Пришлось лезть на облучок, браться за холодные вожжи и изображать из себя отважного первопроходца.

– В лошадях, смотрю, разбираешься, – откровенно завидуя теплым варежкам раненого, сказал я, только чтобы что-нибудь сказать.

– Как же иначе, барин! – немедленно отозвался, позабыв морщить лоб от боли, ямщик. – Сами-то мы Кухтерины. Отец, царство ему небесное, Николай Спиридоныч, канским купчинам гильдейским за лошадями ходил. Чужих аки своих выхаживал. И казачкам засечным с конягами помощь оказывал. А хде он, там и я при ем.

– Сами почему коней не разводите?

– Охохонюшки, барин! Справное-то животное, поди, и до пятидесяти рублев доходит. А где я?! Четвертную бумагу и видал-то единожды. И то в руках гостя торгового. С извозу ежели рубли три за зиму нашкорябаешь с добрых господ – и то ладно. Многие и того домой не привозят… Времена ныне таки… То ли копейку в кошель, то ли голой… задом в сугроб. Лихие опять же озоруют…

– А власти чего?

– Окружные-то? А им-то чево? Им жалова с Расеи идет. Што им до нас? Деньгу и ту, поди, фердъегеря привозят. Окромя купчин да ссыльных, и не нужны никому.

– А губернские чего ж?

– Те, барин, поди, и не ведают о нас, – хмыкнул извозный мужичок. Полдня везший нас по лютому морозу, потом раненый, но так и не захныкавший, не пожаловавшийся ни разу. Стальной мужичок!

– Но ведь тракт государев…

– То так.

– И извоз по тракту – государево дело. А для Сибири дорога эта так и вообще пуповина.

– Складно у тебя выходит, барин, – кивнул Евграф. – А мы, при извозе, значицца, навроде мамкиного молока, что нерожденное дитятко окормляет.

– Выходит, так, – улыбнулся я. – Вы людей возите, а это кровь Сибири нашей.

– Складно, – и вовсе обрадовался возница. – В Термаковскую деревеньку вернусь – земелям передам, порадую. Мне за то и любо ссыльных-то возить, что у них завсегда складно речи весть выходит…

– А если бы была у тебя пара лошадок справных?

– Ишто? Издохла бы животина к весне. Я сена коровенке едва надергал, а коням еще и овса положено.

Вымогатель. Наверняка ведь уже понял, что трофейные лошади ему могут достаться. И деньги из загашников злыдней видел. Вот и намекал – чего бы мне не поделиться доходами? А и правда. Чего мне, жалко, что ли? Герман Густавович одного жалованья по службе государевой до десяти тысяч в год должен получать. Да в саквояже двадцать тысяч ассигнациями – батюшкин гостинец. От матушки, уже года три как почившей, наследство – шестнадцать тыщ золотом – тоже с собой. В Санкт-Петербурге, в Государственном банке, девять серебром и двести с лишним акций Кнауфских заводов в Уральском горном округе примерно на двести тысяч серебром – это уже от отца. Дядя, отцов брат, Эдуард Васильевич Лерхе, калужский губернатор, письмо присылал, писал: коли нужда будет, мол, скажи. В пределах двадцати – тридцати тысяч поможет. Недавно у него жена скончалась. Дети еще не успели вырасти, так что он, похоже, надо мной решил попечение взять.

Брат пять тысяч передал «на обустройство». Говорил: на нового начальника попервой всегда по платью да ста?тью смотрят. Уж потом – по уму да делам. Что мне червонец засаленными, истертыми бумажками. А тому же Евграфу – доход за три года.

И возница к жизни на глазах возвращался, стоило и вторую конягу – молодого, задорного жеребца – к задку кареты привязать. А получив все добытые ковбойским трудом ассигнации – что-то около двенадцати рублей, между прочим, – Евграф и вожжи у меня отобрал.

– Шел бы ты в баул, барин. Полегчало мне. Сам, поди, справлюсь.

И добавил, убедившись, что я благополучно перелез на малом ходу внутрь кареты:

– Ты там за револьверт крепче держись. Мало ли чего…

Совет не был лишен логики, тем более что Гинтар с перезарядкой уже успел управиться. Так и поехал оставшиеся одиннадцать верст до почтовой станции в Усть-Тарке с пистолем за пазухой. Мало ли чего…

У моего слуги титановые нервы. Вот вы бы смогли после попытки ограбления, перестрелки и хладнокровного убийства беззащитного бандита усесться в бултыхающийся по буеракам дормез, завернуться в плед и уснуть? А он сопел в обе дырочки, еще и причмокивая во сне. Видимо, что-то вкусное снилось.

Салон выстудило. Меня потряхивало от холода. В голову лезли дурацкие мысли, главной из которых был вопрос, опять и опять одолевающий мою новую голову: зачем я здесь? Казалось, стоило догадаться, ответить – и сразу станет понятно: и почему именно сюда, в это место и время, и что делать дальше.