Мир Трех Лун - Орловский Гай Юлий. Страница 50
— Нет, — сказал он озадаченно, — как-то обходимся.
— Первобытно-общинный, — определил я. — У вас одни преимущества! Промискуитет, отсутствие запретов… У вас хорошее общество!
Из темноты вынырнул еще один белесый альв, посмотрел на меня, а первому передал довольно противный даже с виду гриб, покрытый блестящей слизью.
— Вот, — сказал он, уточнил: — Пусть человек съест сразу, а то помрет еще в лесу. А зачем нам разлагающиеся трупы в таком красивом месте?
Первый протянул гриб мне.
— Съешь при нас.
Я сказал опасливо:
— Ребята, мне просто стыдно за ваше гостеприимство, а я ничем не могу! Можно, я хотя бы это вот есть не стану? Хоть чем-то вам отплачу!.. Вы для меня в лепешку расшибаетесь, а я, свинья такая…
Они переглянулись, старший пробормотал:
— Ты попал под три луны!.. А для людей это… потому и нас видишь. Это предсмертное.
— Видение?
— Да, — подтвердил он. — Ты умрешь раньше, чем доберешься обратно.
Второй пискнул:
— Доберется. Не умер же сразу под светом трех лун? Уже там помрет. Красиво так, на пороге дома!
Первый сказал мне бесцветным голосом:
— Три луны меняют людей. Умирают не все и не всегда, а вот кто в нашем лесу попал под свет трех лун, тот умирает в тот же день. Ты умрешь сегодня же. Очень мучительно.
Холодок ужаса пробежал по моей коже.
— Но это нечестно, — сказал я жалким голосом, — я же не для себя стараюсь, хоть и для себя, а как бы для общества, я же тоже оно самое, его лучшая демократическая часть… А что, в самом деле, вот так возьму и помру? И целая вселенная со мной исчезнет? А вы тогда как жить будете, если оно все пропадет?..
Второй пробормотал озадаченно:
— Не знаю, но попробуем.
— И ногой подергаю? — спросил я.
Альв кивнул, на выразительном лице я рассмотрел глубокое сочувствие.
— Насчет ноги не знаю, — признался он. — Но судороги будут. Видели.
— Уф, — сказал я, — от души отлегло. Только не ногой! Некрасиво. Я в душе, знаете ли, альв. А раз альв, то давайте свой гриб. Нам, альвам, это же самое то, лишь бы с ног сшибало! Да здравствуют альвы и всеобщий альвизм во всем мире назло отвратительным людям!
Он опустил на мою протянутую ладонь гриб, напомнивший большую скользкую улитку. Тех, что ползают без домика, виноградные, только побольше. Я задержал дыхание, напомнил себе, что человек — не свинья, ест все, потому и стал царем природы, французы даже лягушек едят, а итальянцы так и вовсе, сказать неловко, макаронники…
Гриб зашевелился и пополз по руке, намереваясь, наверное, взобраться на голову, а там распустить крылья и взлететь, как божья коровка, но я, задерживая дыхание, ухватил эту устричную гадость и сунул в рот.
Оно завозилось там, то ли устраиваясь на ночь, то ли попытавшись отыскать выход обратно, я старался проглотить сразу, благо скользкое, но то ли гриб, подобно улитке, уперся, то ли рефлекс хищника, но я жеванул, зубы раскусили эту гнусную плоть, я всегда изумлялся, как это люди едят грибы…
Весь рот обожгло, словно откусил жгучий перец. Жжение покатилось горячим колесом по глотке. Я торопливо прожевал и проглотил, лишь потом ощутил, что в этом что-то есть, изысканно-извращенное. В высшем свете постоянно жрут всякие гадости, даже кальмаров и креветок, тьфу, а этот гриб вообще-то как-то весьма…
Альв с любопытством наблюдал за моим лицом.
— Хорошо?
Я ответил честно:
— Лучше не бывает!.. Даже ночь уже не такая ночнистая. И вы все такие хорошенькие. Можно я вас расцелую? Платонически пока…
— Это все гриб, — сообщил он серьезно. — Не потеряй траву!
Они отступили в тень и растворились в ней бесшумно, как призраки.
Лес в самом деле уже не выглядит ожившим чудовищем, что-то даже милое, театральное в этих зловеще-толстых стволах с темными дуплами, болезненно покрученных ветвях, словно их терзает ревматизм, зарослях черного папоротника с узорчато вырезанными листьями…
Под ногами пискнуло. Я присмотрелся: ящерица размером с мизинец подняла голову и, раскрыв крохотную пасть, жалобно пропищала снова, показывая трепещущий язычок.
Над головой с шумом раскачиваются кроны деревьев, я рассмотрел в верхних ветвях гнездо из серых веток. Ночью был сильный ветер, такие ночи зовут воробьиными, потому что ветки трясет так сильно, что из гнезд выбрасывает птенчиков. Утром люди постоянно находят на асфальте и на газонах беспомощных желторотиков, обычно еще голеньких. Они так же пищат и просят еды, распахивая ротики и глядя на тебя жалобными глазами, но обычно не выживают: все-таки не можем ловить для них комаров и мух, пережевывать и кормить кашицей, а хлеб и мясо их крохотные желудки пока не переваривают, как и зерна.
Я нагнулся, ящеренок увидел протянутую к нему руку и запищал отчаяннее.
— Ах ты, моя улиточка, — сказал я растроганно и взял это существо в ладонь, — когда же вы, дурашки, научитесь цепляться за гнездо крепче, ветер как бы не совсем хорош для вас…
Он затих в ладони, что его и спасло, иначе бы снова оказался в траве, не могу смотреть и слышать, как страдают птенцы, щенки и вообще все щеночье-цыплячье.
Последняя луна ушла за горизонт; и, что странно, силы оставили меня. А деревья, что тогда услужливо раздвигались, теперь нарочито распускают ветви, корни вылезают из-под земли и стараются попасть под ногу.
— Брысь, — прошипел я величаво, — человек проходит как хозяин необъятной родины своей… Своей, морды! Вы все проживаете на моей территории…
Деревья как будто прислушались и даже задумались, затихли, хотя, может, потому, что впереди между могучими стволами ширится просвет, и вскоре я по-хозяйски выбрался на опушку, за которой крестьянские поля, а дальше высокие стены прекраснейшего из городов…
Глава 7
В город я вернулся под утро, пробрался в свою людскую, начал устраивать шапку у изголовья, тут же на локте приподнялся Карнар, вытянул шею.
— Кого это ты принес? Все равно сдохнет.
— Но я уже не буду виноват, — ответил я.
Он посмотрел искоса.
— Странный ты…
— Это же не человек, — объяснил я. — Тебя бы я подбирать точно не стал.
Он ухмыльнулся:
— Вот это уже по-нашему.
В своей каморке я перебрал все, что было на столе и на полке, но моя ящерица все равно пищит жалобно и смотрит с такой надеждой, что у меня сердце разрывается от сочувствия и сострадания.
Наконец, когда уже смирился, что все равно умрет, сунул ей сочную ягоду клубники. Ящерица пискнула, потыкалась острой мордочкой и… начала сперва неумело лизать сок в том месте, где я нечаянно придавил ягоду пальцами, а потом и пытаться засовывать в нее острое рыльце в поисках еще сладкой жидкости.
Я подготовил еще пару перезревших и набухших соком ягод, а когда вернулся к столу, моя ящерица уже неумело пытается есть, хватая крупинки полуразинутой пащечкой.
— Ура, — прошептал я, боясь верить счастью, — лопай, лопай, моя умница, моя красавица…
Среди выпавших из гнезда воробышков некоторые все же выживали, то ли уже постарше, то ли не все дети такие тупые, каким был я, вон соседская Люська разжевывала творог и кормила птенчиков прямо из своего рта, они туда засовывали свои крохотные головки на тонких жалобных шейках и выхватывали уже прожеванное.
Ящерица насытилась быстро, сожрав целую ягоду и надкусив следующую, свернулась клубочком и заснула. Я осторожно переложил ее на дно шапки, почти такое же гнездо, тепло и защищенно, а сам продолжал рассматривать ее во все глаза.
Теперь, с раздутыми боками, больше похожа на худую лягушку, разве что по спине крохотный гребень до самого кончика короткого хвоста. Глаза большие, вид умильный и жалобный, вообще-то природа изобрела потрясающий ход: придала детенышам всех зверей такое очарование, что даже ненавистники животных останавливаются в умилении перед щенками, котятами, поросятами, козлятами и стараются ухватить их на руки и потискать, а теленка или слоненка хотя бы погладить и дать им конфету.