Беллмен и Блэк, или Незнакомец в черном - Сеттерфилд Диана. Страница 50

– Я в самом деле так выглядела? – спросила она.

– Сходство есть, спору нет. Но в жизни ты была куда красивее.

Дора оценивала картину по своим критериям. Портрет в целом не удался. Линии были какие-то неуверенные. Разве что глаза получились неплохо. Только по этим глазам она узнала себя.

– Я здесь выгляжу так, будто сильно о чем-то задумалась.

– Ты и сейчас так выглядишь. Этот вид у тебя был всегда.

Следующую ночь Дора вместо воспоминаний посвятила сидению перед зеркалом. Она сняла с головы кружевной чепчик и при свете свечи внимательно рассмотрела свое лицо. Каким же пугалом она сделалась! Нос, глаза и рот казались смещенными книзу, как у младенцев. Уши торчали в стороны, а верхний изгиб ушных раковин смотрелся как уродливое подражание вьющимся волосам, которых у нее давно уже не было. Низкий лоб отчасти скрашивался – хотя уместно ли здесь это слово? – отсутствием волос, как отсутствие бровей и ресниц делало глаза более выразительными – вот только привлекательными их назвать было нельзя. Тем не менее это лицо могло представлять интерес для художника. Кожа головы была гладкой и туго обтягивала неровности черепа, ранее скрытые прической. Поворачивая голову так и этак, она изучала бороздки, ложбинки, выпуклости – весь этот костный рельеф. Над одним ухом голубой ветвящейся речкой пролегала вена. Свой затылок она исследовала на ощупь.

Сильнейшее волнение охватило Дору в тот момент, когда она взялась за карандаш. Она провела несколько линий, забраковала их и начала новый набросок рядом на том же листе, но вскоре отвергла и его. После очередного разочарования она немедленно переходила к следующей попытке. Поворачивала голову под разными углами и, скосив глаза, набрасывала контуры, затем слегка изменяла позицию и делала следующий набросок. Зажгла новую свечу взамен почти догоревшей и продолжала рисовать до самого рассвета: свой голый череп с выступами и впадинами, линии переносицы, губ и подбородка, хрящевые завитки ушей, вырез ноздрей, скулы, виски, все изгибы и плоскости, свет и тени. Она не привносила в работу ничего личного, словно рисовала не саму себя, а какой-то пейзаж, имеющий к ней не большее отношение, чем хребты и долины планеты, на поверхности которой она жила.

В конечном счете ей удалось создать рисунок, ее удовлетворивший. Он получился таким же гротескно-уродливым, какой она себя знала, и более всего напоминал изображение только что убитой и ощипанной птицы, с тонкой кожей, обтягивающей жалкие кости, почти лишенные плоти.

Последним движением карандаша она удлинила линию своего носа, превратив его в птичий клюв, и осталась довольна работой.

16

Открытие «Беллмена и Блэка» стало для Уильяма новым мощным импульсом. Он работал по восемнадцать часов в день семь дней в неделю и не знал усталости. Его насыщенное расписание включало обходы всего магазина, от подвала внизу до мастерской наверху, трижды в течение дня: в десять утра, в два и в шесть пополудни. При обходе он мог дать ненавязчивый совет кому-нибудь из сотрудников, кого-то подбодрить похвалой, а иногда и собственноручно помочь, если видел, что человек загружен сверх меры. Ежедневно он проводил совещания с участием старших продавцов и мистера Верни (главного финансиста), а дважды в неделю обсуждал дела с мистером Эдмондсом (начальником службы доставки), мистером Стэллибруком (начальником снабжения) и неизменно безупречной мисс Челкрафт. Триста тридцать семь человек работали в фирме «Беллмен и Блэк», и к концу первого месяца он уже знал всех по именам – от письмоводителя Хендерсона до посудомойки Молли. «Девушку № 9» звали Лиззи – он запомнил ее, как и всех прочих. Энергично и неутомимо он заполнял каждый момент своей жизни делами, планами и учетом достигнутого.

Он регулярно встречался и с людьми не из штата фирмы: с Энсоном, управляющим банком «Вестминстер энд Сити», с юристами или с кем-нибудь из своих компаньонов, обычно заявлявшихся ближе к вечеру. Для таких случаев он приобрел пару мягких кожаных кресел с глубокой простежкой и расположил их по краям камина в своем рабочем кабинете. Единственным недостатком кресел оказалось их удобство – оно располагало приходящих задержаться после обсуждения важных дел и выкурить сигару, рассуждая о всякой всячине и глядя, как поднимаются к потолку колечки дыма. Подобные ленивые паузы он вежливо, но твердо прерывал.

По воскресеньям, а также по вечерам после закрытия магазина он занимался бумажной работой. Письма, доклады, отчеты, списки. Он расправлялся с ними быстро и безошибочно, по выполнении каждой задачи вычеркивая ее из перечня в своем блокноте. Теперь он заказывал такие блокноты сразу по полдюжины штук – едва закончив один, прятал его в нижний ящик стола, брал с полки новый и возвращался к работе.

Как ему все это удавалось? Благодаря экономии времени. Утреннее умывание, одевание и завтрак отнимают у обычного человека не менее часа. Беллмен укладывался в тридцать пять минут. Управляющий любого другого лондонского магазина сопоставимых размеров ежедневно тратил целый час на разбор текущих вопросов со своим секретарем, а Беллмену хватало на это четверти часа. Приветствуя секретаря машинальным «Доброе-утро-как-поживаете?», он не позволял даже этим первым секундам пройти без пользы, одновременно что-нибудь обдумывая или планируя.

Когда магазин закрывался и Беллмен мог заняться документами, он начинал с того, что смотрел на часы. Намеченный им объем работы кто-нибудь другой не осилил бы и за полдня, но когда он по ее завершении снова сверялся со временем, оказывалось, что прошел всего какой-то час. Все, кто был в курсе, не переставали удивляться его необычайной работоспособности.

– Никогда не позволяйте времени взять над вами власть, – сказал он Верни, когда тот однажды напрямик спросил его об этом. – Беритесь за дело без промедления, работайте в полную силу, и тогда время будет подчиняться вам, а не вы ему.

Но втайне ему виделась иная разгадка этого феномена: Беллмен верил, что может контролировать течение времени, каким-то образом овладев этим искусством либо получив его как дар свыше. Это сравнимо с тем, как в быту вы открываете корпус настенных часов и, утяжелив маятник, замедляете их ход. А еще Беллмен мог разбить час на мелкие составляющие, извлечь из него заведомо пустые, «бездельные» минуты и использовать их по своему усмотрению.

Много лет назад кто-то из фабричных предположил, что когда-нибудь Беллмен сумеет заставить солнце светить день и ночь напролет. Люди, сейчас работавшие в его магазине, согласились бы с таким предположением: применительно к Беллмену оно не казалось таким уж невероятным.

Верни пытался подражать своему начальнику. Но, увы: в его часах каждая минута была всего лишь минутой, и он не мог выжать из нее ни секунды сверх того.

Если Беллмен терял время – как правило, по вине кого-то другого, – он предпринимал максимум усилий для того, чтобы к концу дня наверстать упущенное. При необходимости он мог засидеться за работой допоздна, отбирая время у своего сна, лишь бы закончить то, что планировалось на этот день. И всякий раз он отправлялся в постель победителем. Усталости он никогда не чувствовал, хотя уставал, конечно же, ибо порой засыпал прямо за рабочим столом. Когда это случилось с ним в третий или четвертый раз, он решил принять меры.

Фокс занимался каким-то проектом в Шотландии, но по получении письма тотчас приехал в Лондон. Здесь он был встречен привычно крепким рукопожатием и традиционно кратким приветствием.

– У вас все в порядке? Хорошо, хорошо, – сказал Беллмен, не дав гостю времени на ответ и не позволив высказаться насчет качеств эдинбургских зданий и удивительных свойств тамошней погоды.

Как всегда, он сразу перешел к сути дела.

– Надо перегородить мой кабинет, чтобы выделить место для спальни, – сказал Беллмен. – Перегородка должна пройти примерно вот здесь.

– Так не годится, – нахмурился Фокс. – Будет слишком тесно. Лучше взять часть пространства отсюда, а часть отобрать у приемной. Конечно, с переносом стены придется повозиться, зато вам будет комфортнее…