Мартовскіе дни 1917 года - Мельгунов Сергей Петрович. Страница 3

Слишком легко посл? того, как событія произошли, отвергнуть этот психологическій момент и утверждать, что "царизм" распался, как карточный домик, что режим, сгнившій на корню, никакого сопротивленія не мог оказать, что "военный разгром революціи был немыслим". Д?ло, конечно, было не так. Усп?х революціи, как показал весь историческій опыт, всегда зависит не столько от силы взрыва, сколько от слабости сопротивленія. Это почти "соціологическій" закон. У революціи 17 года не было организованной реальной военной силы. Вс? участники революціи согласны с т?м, что цитадель революціи — Таврическій дворец, была в первые дни беззащитна. В ночь на 28 февраля, находившіеся в Гос. Дум? фактически не располагали ни одним ружьем — признает Керенскій (La Verite). Им?вшееся артиллерійское орудіе было без снарядов, безд?йственны были и пулеметы (Мстиславскій). Потому так легко возникала паника в ст?нах Таврическаго дворца — и не только в первый день, как о том свид?тельствуют мемуаристы; достаточно было дойти нев?рному слуху о сосредоточеніи в Академіи Генеральнаго Штаба 300 офицеров, вооруженных пулеметами, с ц?лью нападенія на революціонную цитадель. Казалось, что небольшая организованная воинская часть без труда ликвидирует возстаніе или по крайней м?р? его вн?шній центр [8]. И если такой части не нашлось, то эхо объясняется не одной растерянностью разложившейся власти, а и т?м, что уличное неорганизованное движеніе в критическій момент оказалось сц?плено с Государственной Думой — поднять вооруженную руку против народнаго представительства психологически было уже трудн?е, учитывая то обстоятельство, что во время войны армія превратилась в сущности в "вооруженный народ", как то неоднократно признавалось в самом правительстве (см., напр., сужденія в Сов?т? Министров в 15 году). Война парализовала в значительной степени волю к противод?йствію, и Суханов совершенно прав, утверждая, что Комитет Гос. Думы служил "довольно надежным прикрытіем от царистской контр-революціи", отсюда рождалось впечатленіе, что власть "явно запускала движеніе" и подтверждалась распространенная легенда о "провокаціи".

Если в Петербург? 1-го марта, когда р?шался вопрос о власти, переворот закончился уже поб?доносно, то оставалось еще неизв?стным, как на столичныя событія реагирует страна и фронт. Керенскій, не очень сл?дящій за своими словами, в одной из посл?дних книг (La Verite) писал, что к ночи 28-го вся страна с арміей присоединилась, к революціи. Это можно еще с оговоркой сказать о второй столиц? Имперіи гд? ночью 28-го было уже принято обращеніе Городской Думы, к населенію, говорившее, что "ради поб?ды и спасенія Россіи Госуд. Дума вступила на путь р?шительной борьбы со старым и пагубным для нашей родины строем". Но народ, который должен был фактически устранить "от власти т?х, кто защищал старый порядок, постыдное д?ло изм?ны", 1 марта в сущности стал лишь "готовиться к бою", как выражается в своих воспоминаніях непосредственный наблюдатель событій, будущій комиссар градоначальства с.-р. Вознесенскій. Полное безд?йствіе власти под начальством ген. Мрозовскаго опред?лило усп?х революціи и ея безкровность: три солдата и рабочій — такова цифра жертв возстанія в Москв?... В матери русских городов — Кіев?, гд? узнали о перевороте лишь 3-го, и гд? в этот день газеты все же вышли с обычными "б?лыми м?стами", еще перваго был арестован по ордеру губ. жанд. управленія старый народоволец, отставн. полковник Оберучев, вернувшійся из эмиграціи в середин? февраля "на родину". Во многих губерніях центра Россіи (Ярославль, Тула и др.) движеніе началось 3-го. Жители Херсона даже 5 марта могли читать воззваніе губернатора Червинскаго о народных безпорядках в Петербург?, прекращенных Родзянко в "пользу арміи, Государя и отечества". На фронт в?сть о революціи естественно пришла еще позже — во многих м?стах 5-6 марта; об отреченіи Императора на н?которых отд?льных участках узнали лишь в середин? м?сяца. М?стечковый еврей, задавшій в это время одному из мемуаристов (Квашко) вопрос: "а царя, д?йствительно, больше н?т, или это только выдумка", — в?роятно, не был одинок. В захолустье св?д?нія о происшедших событіях кое гд? проникли лишь к концу м?сяца. Для иностранных читателей может быть уб?дительно свид?тельство Керенскаго, что на всем протяженіи Имперіи не нашлось ни одной части, которую фактически можно было двинуть против мятежной столицы, то же, конечно, говорит и Троцкій в своей "Исторіи революціи". Но это мало уб?дительно для русскаго современника, знающаго, что фронтовая масса и значительная часть провинціи о событіях были осв?домлены лишь посл? их завершенія.

Чернов д?лает поправку (то же утвержденіе найдем мы и в воспоминаніях Гучкова): войсковую часть можно было отыскать на фронт?, но посылка ея не достигла бы ц?ли, ибо войска, приходившія в Петербург, переходили на сторону народа. Но это только предположеніе, весьма в?роятное в создавшейся обстановк?, но все-таки фактически нев?рное, вопреки установившейся версіи, даже в отношеніи того немногочисленнаго отряда, который дошел до Царскаго Села во глав? с ген. Ивановым к вечеру 1 марта [9]. Большевицкіе историки желают доказать, что "демократія", из которой они себя выд?ляют, отступила на вторыя позиціи не из страха возможности разгрома революціи, а в силу паники перед стихійной революціонностью масс: в первые дни — вспоминает большевизанствующій с.-р. Мстиславскій — "до гадливости" чувствовалось, как "верховники" из Исп. Ком. боялись толпы [10]. Безспорно, страх перед неорганизованной стихіей должен был охватывать людей, хоть сколько-нибудь отв?тственных за свои д?йствія и не принадлежавших к лагерю безоговорочных "пораженцев", ибо неорганизованная стихія, безголовая революція, легко могла перейти в анархію, которая не только увеличила бы силу сопротивленія режима, но и неизб?жно порождала бы контр-революціонное движеніе страны во имя сохраненія государственности и во изб?жаніе разгрома на вн?шнем фронт?»

Керенскій, быть может, н?сколько преувеличивая свои личныя ощущенія первых дней революціи, объективно прав, указывая, что никто не ожидал произошедшаго хаоса, и у вс?х была только одна мысль, как спасти страну от быстро наступающей анархіи. Элементарный здравый смысл заставлял демократію прив?тствовать р?шеніе Временнаго Комитета взять на себя отв?тственную роль в происходивших событіях и придать стихійному движенію характер "революціи", ибо исторія устанавливала и другой "соціологическій закон", в свое время в таких словах формулированный ник?м иным, как Лениным: "для наступленія революціи недостаточно, чтобы "низы не хот?ли", требуется, чтобы и "верхи не могли" жить по старому, т. е. "революціонное опьян?ніе", как выразился Витте в воспоминаніях, должно охватить и командующій класс. Витте довольно цинично называл это "умственной чесоткой" и либеральным "ожир?ніем" интеллигентной части общества, доказывая, что "революціонное опьян?ніе" вызывает отнюдь не "голод, холод, нищета", которыми сопровождается жизнь 100 милліоннаго непривилегированнаго русскаго народа. В одном старый бюрократ был прав: "главным диктатором" революціи не является "голодный желудок" — этот традиціонный предразсудок, как нежизненный постулат, пора давно отбросить. Голод порождает лишь бунт, которому, д?йствительно, обычно уготован один конец: "самоистребленіе". Алданов справедливо зам?тил, что о "продовольственных затрудненіях" в Петербург?, в качеств? "причин революціи" историку посл? 1920 г. писать "будет неловко".

Мотив этот выдвигался экономистами в начал? революціи (напр., доклад Громана в Исп. Ком. 16 марта); в поздн?йшей литератур?, пожалуй, один только Чернов все еще поддерживает версію, что на улицу рабочих вывел "Царь-Голод", — впрочем весьма относительный: сообщеніе градоначальника командующему войсками 23 февраля считало причиной безпорядков еще только слух, что будут отпускать 1 ф. хл?ба взрослому и полфунта на малол?тних.