Болтливые куклы (СИ) - Кочешкова Е. А. "Golde". Страница 17

— Шен… — его имя, как всегда, слетело с губ слишком быстро. Хотелось повторить его снова и снова. Хотелось ворваться в кабинет и прижать к себе хрупкую куклу, прижать к самому сердцу, как будто так можно почувствовать биение крошечного сердца. Вместо этого я лежала в своей кровати и молча глотала невидимые слезы. Потому что… ну невозможно ведь так откровенно показывать свою жалость и чувства ЖИВОМУ настоящему человеку. А Шен Ри для меня стал не просто живым — он стал частью меня, моей жизни, моей души.

Я стиснула край одеяла и не сдержала возгласа, который рвался из самого сердца:

— Как же так, Шен?.. Почему ТАК?

И что было дальше?

В конце концов я, конечно, выбралась из кровати, поплелась в ванную и долго держала голову под струей прохладной воды, пока та не натекла мне в уши, чего я страшно не люблю.

Потом я старательно почистила зубы.

Потом сварила себе крепкий черный кофе без сахара и выпила его, закусывая тонким имбирным печеньем.

Потом снова почистила зубы, надела вместо пижамы свою любимую майку-алкоголичку до колен и зачем-то накрасила ногти бордовым лаком.

И только после этого, так и не собравшись ни с мыслями, ни с чувствами, решилась наконец зайти в библиотеку.

Шен сидел на клавишах, чуть склонив голову на бок, его длинные ладони упирались в буквы 'у' и 'р'.

Я оседлала старый венский стул, положила руки и подбородок на его изогнутую деревянную спинку и сказала:

— Привет, Шен.

Утреннее солнце, отраженное окнами дома напротив, играло в его нитяных волосах. И это была кукла, просто кукла. Она не умела разговаривать.

— Ты так и не сказал мне, как оказался здесь, в нашем мире.

За это утро я передумала множество вариантов, но все они оставались только домыслами. Что было на самом деле, оставалось для меня загадкой. И эта незавершенность истории стала настоящей занозой. Словно книга, оборвавшаяся на середине.

Я не выдержала и все-таки взяла своего увечного танцора в ладони. Нет, его сердце не билось, а кожа не стала теплей, чем вчера. Но я ведь знала… знала, какой он на самом деле.

— Ты должен мне все рассказать, Шен Ри, — сказала я ему решительно. — Потому что… Потому что… ну а зачем иначе все? Зачем было начинать?..

Очень хотелось увидеть какой-нибудь особенный отблеск света в его глазах или другой приятный знак, но поощрять в себе развитие шизофрении я не стала. Усадила Шена обратно и неожиданно для самой себя пообещала ему:

— Я тоже тебе все про себя расскажу. Ну… чтобы по честному.

Смутилась и позорно бежала прочь. Сначала до кухни, а потом — по инерции — аж до ближайшего парка. Разумеется, по ходу бегства я успела натянуть любимые рваные джинсы и куртку, нацепить очки и прихватить сумку с кошельком.

Мне срочно потребовалось немного проветриться.

В парке было тихо — я даже удивилась, ведь суббота. А потом вспомнила, что сегодня восьмое. Восьмое марта. Все нормальные люди режут салатики на праздничный стол, ходят в гости, рестораны или просто напиваются в дружном коллективе.

Вот я тупая.

И ведь вчера даже поздравление было в офисной системе. И даже какая-то мини-вечеринка, на которую я, конечно же, не пошла. Я никогда на них не хожу.

Ну что ж, праздник так праздник. Мне-то какое дело… Весенних веников я уже сто лет ни от кого не получала. И не больно хотелось.

На тропинках встречались только редкие молодые мамы с колясками. У них променад — неизменная часть расписания. Я шла мимо, засунув руки глубоко в карманы, и думала о том, что могло быть дальше… после того, как раненого, едва пришедшего в себя Шена под благовидным предлогом зачем-то выставили вон из храма.

Домой я вернулась, когда окончательно замерзла.

По пути купила пачку хороших дорогих пельменей и немного восхитительного развесного чая. У меня к нему давняя слабость.

Когда открыла дверь и вошла домой, старая квартира вдруг показалась какой-то непривычно обжитой и ждущей.

Все-таки шиза прогрессирует.

Я неспеша, наслаждаясь теплом, развернула длинный шарф, стянула ботинки и перчатки-митенки без пальчиков. А толстый свитер оставила и еще с полчаса ходила в нем по дому, отогреваясь и приходя в себя после пронизывающего мартовского ветра. По правде говоря, к концу прогулки мне казалось, что он выдул из меня всю душу.

Все это время я думала о том, как теперь вообще жить дальше. Как вести себя с Шеном? Как к нему относиться? Продолжать делать вид, будто он в самом деле просто кукла? Нет я не смогу… Признать в нем живого человека? Но это все таки слишком попахивает душевным расстройством… Так и ходила от дерева к дереву, от фонаря к фонарю, пока не пришла к простому выводу — для начала нам нужно окончить начатый разговор. Потому что, как ни крути, а без финала его истории мне вообще ничего не понятно.

Но разговор — это не раньше ночи. В лучшем случае. А я еще обещала отчет о своей непутевой жизни.

Ха! Легко сказать…

Я заварила свежий чай, поставила воду для пельменей, войдя в раж, даже посуду помыла, скопившуюся за неделю. Потом наконец сняла свитер и решительно направилась в дедов кабинет.

— Привет, Шен, — сняла его с печатной машинки и усадила на плечо, осторожно придерживая ладонью. — Пойдем обедать. Тебе-то, конечно, еда не нужна, но ведь не пищей единой…

На кухне я пристроила своего калечного дружочка в гнезде из брошенного на подоконник свитера. Шен так уютно в нем свернулся в клубок, поджав колени к груди, что я немедленно сама забралась с ногами на мягкое сиденье дивана-уголка.

— Ну так вот… — невпопад начала я свой рассказ. — Мне, в общем-то, немного больше, чем тебе повезло. У меня был дед. Если бы не он… я бы наверное совсем моральным уродом выросла, а так — лишь отчасти. С родителями у меня не сложилось. Они придурки редкостные. Вечно делают вид, будто правильные такие… И все вокруг них должны быть тоже правильными — и дети, и друзья, и соседи. А неправильные идут лесом… — я криво усмехнулась, вспомнив, как в пятом классе схлопотала от матери — нет не пощечину, не подзатыльник — едкий упрек в том, что расту бездарной неуклюжей копией деда-бессеребренника. — Я в детстве была не очень красивой, в отличие от моей старшей сестры. Не соответствовала. В школе умудрялась получать четверки, хотя у нас в семье полагалось быть только отличником.

Я услышала, как закипела в кастрюльке вода, и поспешила забросить в нее пельмени. Уже очень хотелось есть. Помешивая их старой шумовкой с оплавленной ручкой, спросила неизвестно кого:

— Почему они не могли просто любить меня?

Ответа не было. Его не было никогда. Ни тогда, ни сейчас. И уж подавно не знал этого мой безмолвный собеседник.

Я дождалась, пока пельмени сварятся, и наполнила ими глубокую фарфоровую пиалу с синим узором из дракончиков вдоль края. Несколько минут прошли в тишине, пока я блаженно уничтожала любимые полуфабрикаты. Только доев последний пельмень, вспомнила, что не закончила свою 'исповедь'.

— В общем, Шен, не могу сказать, что детство мое было очень счастливым. Нет, несчастным я его не назову… но и счастливым тоже. Какое счастье в том, чтобы всегда ждать одобрения от самых близких людей и не получать его? Я пока помладше была, еще надеялась выслужиться перед ними. Пятерки там в школе, чистенькие платьица, сольфеджио… А потом поняла, как это глупо. Стоило только сделать хоть одну ошибку — и все. Снова дура, бездарность, лентяйка, разиня. Я уж не говорю про то, что они никогда не водили меня в кино или в парк. Подарки только по праздникам дарили, да и то если 'заслужила', - я с тоской посмотрела в пустую чашку. Слишком ярко помнились мне те упреки и то равнодушие… — А с дедом все было иначе. Он меня тоже не баловал, но очень любил. Мог просто так, без праздника и повода купить шоколадку или книжку, о которой я мечтала. Или поехать со мной к озеру. Мы любили вместе гулять — и на природе, и по городу. Когда он умер, мне показалось, что мир остановился. А потом я просто поняла, что больше никто и никогда не будет любить меня, как он… по-настоящему. Без условий.