Брусилов - Семанов Сергей Николаевич. Страница 55

По-видимому, уже тогда Брусилов сомневался в том, что Эверт намерен вести серьезные наступательные действия. Иначе трудно объяснить такой необычный поступок Брусилова, как личное послание 30 мая к подчиненному Эверта, командующему 3-й армией генералу Л. П. Лешу: «Обращаюсь к вам с совершенно частной личной просьбой в качестве вашего старого боевого сослуживца: помощь вашей армии крайне энергичным наступлением, особенно 31-го корпуса, по обстановке необходима, чтобы продвинуть правый фланг 8-й армии вперед. Убедительно, сердечно прошу быстрей и сильней выполнить эту задачу, без выполнения которой я связан и теряю плоды достигнутого успеха».

Но Эверт придумывал предлоги, чтобы не переходить в наступление. 1(14) июня он сообщил Алексееву, что из-за плохой погоды он отсрочил наступление 3-й армии, так как «острота необходимости немедленного наступления для войск Юго-Западного фронта исчезла». Фраза удивительная, хотя бы потому, что Эверт брался судить о делах Юго-Западного фронта, в то же время не выполняя предписаний Ставки. Но еще удивительнее, что Ставка санкционировала не только отсрочку наступления 3-й армии, но и полностью изменила план действий Западного фронта.

Брусилов вспоминал о крайне неприятном разговоре с Алексеевым по этому поводу: «Он меня опять вызвал к телефонному аппарату, чтобы сообщить, что вследствие дурной погоды Эверт 1 июня атаковать не может, а переносит свой удар на 5 июня. Конечно, я был этим чрезвычайно недоволен, что, не стесняясь, и высказал, а затем спросил, могу ли я, по крайней мере, быть уверенным, что хоть 5 июня Эверт наверняка перейдет в наступление. Алексеев ответил мне, что в этом не может быть никакого сомнения…»

Брусилов утверждал позднее, что Алексеев прекрасно понимал, в чем дело, но, как бывший подчиненный Куропаткина и Эверта в русско-японской войне, скрепя сердце стремился прикрыть их бездействие. Думается, что на ходе дела сказывалось влияние, которое имел Куропаткин не только на царя (его Брусилов называл «младенцем в военном деле»), но и на царицу.

Как бы то ни было, но 3(16) июня Брусилов получил сомнительное удовольствие знакомиться с директивой Ставки, в которой наступление Западного фронта в Виленском направлении вообще отменялось. Взамен Эверту предписывалось не позднее чем через 12–16 дней организовать главный удар из района Барановичей. На Пинском направлении теперь 3-й армии предстояло «начать подготовку атаки» не позже 6 июня. Дорог был каждый день, ибо враг уже перебрасывал с запада резервы, а русская Ставка вроде бы и не торопилась!

В то же время задачи для Юго-Западного фронта существенно менялись: Ставка наконец, с десятидневным опозданием, решила использовать благоприятную обстановку на этом фронте. В срочном порядке сюда перебрасывались два корпуса и два тяжелых артиллерийских дивизиона. По-прежнему фронт должен был наносить удар на Ковель; в то же время ему предписывалось обеспечить свое левое крыло и подготовить операцию для достижения рек Сан и Днестр.

Перенесение главных усилий на Юго-Западный фронт и связанное с ним предоставление крупных резервов могло бы обрадовать главнокомандующего Юго-Западного фронта, если бы не обстоятельства, при которых происходило это изменение решений Ставки. В час дня 4(17) июня Брусилов разговаривал с Алексеевым по прямому проводу и настоятельно указывал, что войска его фронта оказались в трудном положении, что против них в Ковеле собирается большая маневренная группа противника; Брусилов просил добавить тяжелой артиллерии и боеприпасов. Алексеев обещал, но, видимо, главнокомандующий Юго-Западного фронта не очень доверял этим обещаниям, так как на следующий день он пишет Алексееву письмо, которое следует привести полностью:

«Глубокоуважаемый Михаил Васильевич!

Отказ главкозапа атаковать противника 4 июня ставит вверенный мне фронт в чрезвычайно опасное положение, и, может статься, выигранное сражение окажется проигранным. Сделаем все возможное и даже невозможное, но силам человеческим есть предел, потери в войсках весьма значительны, и пополнение необстрелянных молодых солдат и убыль опытных боевых офицеров не может не отозваться на дальнейшем качестве войск. По натуре я скорее оптимист, чем пессимист, но не могу не признать, что положение более чем тяжелое. Войска никак не поймут — да им, конечно, и объяснять нельзя, — почему другие фронты молчат, а я уже получил два анонимных письма с предостережением, что ген.-адъют. Эверт якобы немец и изменник и что нас бросят для проигрыша войны. Не дай бог, чтобы такое убеждение укоренилось в войсках.

Беда еще в том, что в России это примут трагически. Также начнут указывать на измену. Огнестрельные припасы, скопленные для наступления, за две недели боев израсходовались, у меня во фронте, кроме легких, ничего больше нет, а армия бомбардирует меня просьбами, ссылаясь на то, что теперь борьба начинается еще более тяжелая. Вел. кн. Сергей Михайлович, прибывший сегодня сюда, доказал, что у него в запасе тоже ничего нет почти, а все поглощено Западным фронтом. Но раз их операция откладывается, может быть, окажется возможным поддержать нас запасами Северного и отчасти Западного фронтов. Во всяком случае, было бы жестоко остаться без ружейных патронов…

Теперь дело уже прошедшее, но если бы Западный фронт своевременно атаковал, мы бы покончили здесь с противником и частью сил могли бы выйти во фланг противника ген. Эверта. Ныне же меня могут разбить, и тогда наступление Эверта, даже удачное, мало поможет. Повторяю, что я не жалуюсь, духом не падаю, уверен и знаю, что войска будут драться самоотверженно, но есть известные пределы, перейти которые нельзя, и я считаю долгом совести и присяги, данной мной на верность службы государю императору, изложить вам обстановку, в которой мы находимся не по своей вине. Я не о себе забочусь, ничего не ищу и для себя никогда ничего не просил и не прошу, но мне горестно, что такими разрозненными усилиями компрометируется выигрыш войны, что весьма чревато последствиями, и жаль воинов, которые с таким самоотвержением дерутся, да и жаль, просто академически, возможности проигрыша операции, которая была, как мне кажется, хорошо продумана, подготовлена и выполнена и не закончена по вине Западного фронта ни за что ни про что.

Во всяком случае, сделаем, что сможем. Да будет господня воля. Послужим государю до конца.

Прошу принять уверение глубокого уважения и полной преданности вашего покорного слуги. А. Брусилов».

К несчастью для России, для сотен тысяч ее сынов — солдат и офицеров, такое отношение к делу обнаруживалось в высших военных кругах Российской империи не так уж и часто. В воспоминаниях Брусилов приводит дошедшую до него фразу, будто бы сказанную Эвертом: «С какой стати я буду работать во славу Брусилова». Главнокомандующий Юго-Западного фронта отказывался верить в истинность этих слов, но тут же приводил убийственные свидетельства того, что Эверт намеренно оттягивал переход своих войск в наступление. Поэтому фраза Эверта нам представляется весьма и весьма вероятной. Расплачивались же за амбиции генерала Эверта и других ему подобных русские солдаты, расплачивались жизнями.

Беспокоился Брусилов обоснованно. Противника очень встревожили успехи русских войск, особенно угроза захвата Ковельского железнодорожного узла. Сумей войска Брусилова овладеть им — и зашатался бы весь германский фронт к северу от Припяти. Уже не могло быть речи о продолжении наступления в Италии, все свободные австрийские ресурсы пожирал русский фронт. Более того: без действенной помощи германских войск австрийцы и мыслить не могли об удержании фронта хотя бы на несколько недель. И из Франции, где «мясорубка» продолжалась, на Юго-Западный фронт спешат германские дивизии, сюда же везут подготовленные для сражения под Верденом резервы…

Спустя два десятилетия германские официальные историки сравнят брусиловское наступление с блеском молнии: «То, что, по образу мыслей генерала Фальгенгайна, считалось почти невозможным, свершилось с неожиданностью и очевидностью опустошительного явления природы. Русское войско явило столь разительное доказательство живущей в нем наступательной мощи, что внезапно и непосредственно все тяжелые, казалось бы, давно уже преодоленные опасности войны на нескольких фронтах всплыли во всей их прежней силе и остроте». Австро-германскому командованию приходилось теперь расплачиваться за недооценку русской армии и спешно залатывать дыры, возникшие в линии фронта.