Брусилов - Семанов Сергей Николаевич. Страница 69

И все же Временное правительство, руководствовавшееся классовыми интересами буржуазии, не было довольно Брусиловым. Двоевластие кончилось, но для расправы с революционным движением требовалась «сильная» власть, необходим был диктатор. Годился ли для этой цели Брусилов? Позднее он вспоминал, что в последние недели пребывания на фронте ему задали приватно вопрос: будет ли он поддерживать Керенского, если тот найдет необходимым стать диктатором? Брусилов ответил:

— Нет, ни в коем случае, ибо считаю в принципе, что диктатура возможна лишь тогда, когда подавляющее большинство ее желает.

«Я знал, — писал Брусилов, — что, кроме кучки буржуазии, ее в то время никто не хотел, в особенности же ее не хотела вся солдатская масса на фронте, которая приняла бы это как контрреволюцию, следствием чего явилось бы непременно избиение офицерского состава. Это во-первых, а во-вторых, я считал Керенского по свойству его истерической натуры лицом для этого дела абсолютно неподходящим. Тогда мне был предложен вопрос: не соглашусь ли я сам взять на себя роль диктатора? На это я также ответил решительным отказом, мотивируя это простой логикой: кто же станет строить дамбу во время разлива реки — ведь ее снесут неминуемо прибывающие революционные волны. Ведь судя по ходу дела, зная русский народ, я видел ясно, что мы обязательно дойдем до большевизма. Я слишком люблю свой народ и давно знаю все его достоинства и недостатки. Я видел, что ни одна партия не обещает народу того, что сулят большевики: немедленно мир и немедленно дележ земли. Для меня было очевидно, что вся солдатская масса обязательно станет за большевиками и всякая попытка диктатуры только облегчит их торжество…».

Это высказывание Брусилова было сделано, впрочем, значительно позже июля 1917 года.

12(25) июля, в разгар тарнопольского разгрома, Керенский предложил собрать в Ставке совещание высшего командного состава. К этому времени до Брусилова частным порядком дошло известие: Керенский ведет переговоры в правительстве о смене верховного главнокомандующего. Но Брусилов уходить не хотел. «Ни одной секунды я не думал об уходе, — говорил он корреспонденту газеты неделю спустя, уже в Москве. — Я всегда считал себя не вправе уйти и не хотел уходить, а, напротив, думал, что мой боевой опыт и мое знание офицера и солдата и отношение армии ко мне послужат тем звеном, которое облегчит воскресение армии…»

Может быть, Брусилов еще некоторое время и оставался бы главковерхом, не случись перед совещанием в Ставке трагикомическое происшествие. Министр-председатель должен был прибыть в Ставку 16 июля в 14.30, а приехал на час раньше. Брусилов и наштаверх Лукомский в тот момент были заняты важными оперативными делами и, узнав о преждевременном прибытии Керенского, решили на вокзал не спешить — все равно опоздали — и поехать прямо на совещание. Но вскоре пожаловал адъютант Керенского с требованием немедленно следовать на вокзал. Генералы повиновались.

Выяснилось, что Керенский бушевал на вокзале, грозно кричал, что и генералы разбаловались, что их надо «подтянуть»… Министр-председатель к тому времени приобрел очень большое, непомерное мнение о своей персоне. Сохранив портфель военного министра, он уже подумывал о посте главковерха, чтобы непосредственно руководить операциями, наступать, наступать…

Да что главковерх, диктатором намеревался стать присяжный поверенный Александр Федорович Керенский, русским Наполеоном. Он уже и форму себе военного пошиба изобрел, и позы, смахивающие на наполеоновские, принимал, и не только на митингах, но и в повседневной обстановке. А тут — такое пренебрежение! Вот Керенский и кричал, что требует к себе внимания, ведь «прежних» генералы встречали, выстаивая часами в любую погоду на вокзалах… Поведение Керенского можно бы считать просто смешным, мелочным, если бы не жестокие бои на фронте, не отступление, не трагическое положение страны…

По приезде Брусилова, правда, Керенский своего недовольства не выказал, но принял генералов весьма сухо. Выслушав доклад о положении на фронте, согласился идти на совещание.

Нет необходимости подробно рассказывать об этом совещании, остановимся только на выступлении Брусилова. По предложению Керенского он доложил присутствующим о состоянии фронта, говорил о подготовке к наступлению, о том, что не менял основных распоряжений, сделанных его предшественником:

— Но произошла одна крупная перемена: войска, а главным образом пехота, стали к этому времени менее боеспособны, дисциплина, безусловно, пала настолько сильно, что нельзя было заставить войска ни обучаться, ни работать по укреплению позиций и плацдармов. Вследствие этого наступление мы начали не в мае, но значительно позже…

Рассказав о попытках подготовить наступление, Брусилов продолжил:

— Тем не менее дисциплина в войсках не восстановилась, а без дисциплины и авторитета начальников успеха в длительных боях достигнуть невозможно.

Там, где была сильная артиллерия, где была могучая подготовка, там был порыв, но затем он выдыхался, и войска при нажиме противника, и даже без него, возвращались на свои позиции.

Чтобы вернуть боеспособность армии, надо дать дисциплину войскам. Прежнюю дисциплину полностью восстановить нельзя, и теперь желательно обсудить меры, которые могли бы поднять дисциплину и авторитет начальников и сделать войска послушными. Ведь теперь надо сутки и более, чтобы уговорить части идти выручать товарищей. Во время последних боев войска торговались, митинговали целыми сутками и иногда выносили решения не идти на помощь соседним частям. В результате — полная неудача. Без всяких разговоров, при малейшем нажиме дивизии разбегались, не слушая ни уговоров, ни угроз. Все это происходит оттого, что начальники, от ротного командира до главнокомандующего, не имеют власти…

История указывает, что есть предел свободе армии, перейдя который армия превращается в скверную милицию, необученную, непослушную и выходящую из рук начальников…

В целом выступления Брусилова на совещании были выдержаны в деловом тоне. Но вот поднимается генерал Деникин, затем другие генералы — и атмосфера резко меняется. В разительном контрасте с высказываниями Брусилова, выступления большинства генералов, особенно Деникина и Алексеева, наполнены неприкрытой контрреволюционной настроенностью. Они без оглядки критикуют Временное правительство за его слабость, заявляя, что виноваты в разложении армии товарищи Керенского но правительству — эсеры и меньшевики. Настроения Алексеева и Деникина неудивительны — именно они (да Корнилов, которого не было на совещании) в ближайшее время станут столпами контрреволюции и «белого движения». Удивительнее, что министр-председатель, которому крепко досталось от Деникина, оправдывался перед контрреволюционными генералами в извиняющемся тоне, истерично взвизгивал и хватался за голову. Деникин тоже крайне взволновался, трагически размахивал руками и по окончании речи просил разрешения выйти, чтобы успокоиться. Керенский жал руку Деникину, благодарил за «откровенное» и «правдиво выраженное» мнение. В результате вышло не совещание, а «руготня», по выражению Брусилова. Никакого определенного решения принято не было.

Повторяем, выступление Брусилова и на этом, и на других совещаниях, его высказывания во время бесед с армейскими комитетами, сохранившиеся документы доказывают, что он относился к революционно настроенным солдатам с гораздо большей долей терпимости и либеральности, чем Деникин, Корнилов, Алексеев. По всей вероятности, это определялось большей близостью Брусилова к солдатской массе, желанием понять солдат, убежденностью, что он должен оставаться в России и служить ей в любом случае. Брусилов хотел служить русскому народу, Керенский, Корнилов, Деникин и им подобные — управлять народом.

В половине первого ночи 17 июля Керенский уехал из Ставки, а в 11 часов утра 19 июля Брусилов получил телеграмму: «Временное правительство постановило назначить вас в распоряжение Временного правительства. Верховным главнокомандующим назначен генерал Корнилов. Вам надлежит, не ожидая прибытия генерала Корнилова, сдать временное командование наштаверху. О времени выезда прошу телеграфировать. Министр-председатель, военный и морской министр Керенский».