Мастер Баллантрэ - Стивенсон Роберт Льюис. Страница 28

Но я забежал немного вперед, буду последователен.

Вскоре после того, как Джесси Броун принялась преследовать мастера Баллантрэ, он в один прекрасный день вдруг явился ко мне в то время, как я сидел за работой, и более любезным тоном, чем он говорил со мной обыкновенно, когда я находился с ним вдвоем, сказал:

— Маккеллар, меня преследует одна девка. Я никак не могу добиться того, чтобы ее отправили к черту. Будьте так добры вмешаться в это дело и помочь мне.

— Сэр, — сказал я дрожащим голосом, — вы можете хлопотать об этом сами, я вовсе не желаю принимать участие в ваших грязных делах.

Он ничего не ответил и вышел из комнаты. Тотчас после этого ко мне вошел мистер Генри.

— Это еще что за новость? — сказал он сердитым голосом. — И вы также начинаете причинять мне неприятности? Вы, как я слышал, оскорбили моего брата.

— Вы очень ошибаетесь, мистер Генри, — сказал я, — не я оскорбил вашего брата, а напротив, ваш брат оскорбил меня. Но я только виноват перед вами в том отношении, что, отказавшись исполнить поручение мистера Балли, не рассудил, что, быть может, вы будете недовольны моим отказом. Для вас, мой дорогой сэр, я готов сделать все, что только от меня зависит, и скажите только слово, и я исполню ваше желание. Прости Господи, но для вас я, кажется, готов даже совершить грех, если бы это потребовалось.

И я рассказал ему обо всем, что произошло между мной и его братом.

Мистер Генри иронически улыбнулся. Такой иронической улыбки я никогда еще у него не видел.

— Вы отлично сделали, что отказались исполнить это поручение, — сказал он. — Пусть он расхлебывает сам кашу, которую он заварил.

Затем, увидев мастера Баллантрэ в саду, он отворил окно и, крикнув: «Мистер Балли, мистер Балли!», попросил его войти на минуту в комнату, так как он желал сказать ему два слова.

— Джемс, — сказал мистер Генри, после того как мой обвинитель вошел в комнату и затворил за собой дверь, — Джемс, — повторил он, глядя на меня и ласково улыбаясь, — ты пожаловался мне на мистера Маккеллара, и я по этому поводу имел с ним объяснение. Я должен сказать тебе, что словам мистера Маккеллара я верю безусловно больше, чем твоим. Мы тут одни, и то, что я говорю тебе, останется между нами. Ты можешь делать, что тебе угодно, но в одном отношении я желал бы ограничить твою свободу действий, а именно, попросил бы тебя, чтобы, пока ты находишься под кровлей этого дома, ты обращался бы любезно с мистером Махкелларом и не начинал бы с ним ссоры. Мистера Маккеллара я высоко ценю и я не потерплю, чтобы его оскорбляли. А что касается поручения, которое ты дал ему, то ему незачем исполнять его; ты можешь сам разделаться со своей любезной и нести последствия своих дурных поступков. Я вовсе не желаю, чтобы кто-нибудь из моих подчиненных вмешался в такое грязное дело.

— Из подчиненных моего отца, — сказал мастер Баллантрэ.

— Ступай к отцу и расскажи ему об этом деле, — сказал мистер Генри.

Мастер Баллантрэ сильно побледнел.

— Я желаю, чтобы ты прогнал этого человека, — сказал, он указывая на меня пальцем.

— Этого не будет, — возразил мистер Генри.

— Ты дорого заплатишь мне за это, — сказал мастер Баллантрэ.

— Я уже так дорого заплатил за удовольствие иметь такого дурного брата, как ты, что мне уж и расплачиваться нечем. Я нравственно убит. Мне кажется, в душе моей не осталось ни одного места, которое ты мог бы затронуть.

— Ну, ничего, я постараюсь найти такое место, — ответил мастер Баллантрэ и неслышными шагами вышел из комнаты.

— Как вы думаете, Маккеллар, что он еще устроит нам? — спросил мистер Генри взволнованным голосом.

— Отпустите меня лучше, увольте меня, мой дорогой мистер Генри, — сказал я. — Ради меня вам придется только терпеть еще больше неприятностей, а у вас их и без того слишком много.

— Неужели вы решитесь покинуть меня и оставите меня одного, без друга? — спросил мистер Генрн.

Нам недолго пришлось оставаться в недоумении относительно того, какой способ мастер Баллантрэ изобретет, чтобы мучить своего брата. До того дня, в который произошел вышеупомянутый разговор, мастер Баллантрэ держал себя по отношению к миссис Генри очень хорошо. Он не искал встречи с ней и виделся с ней почти исключительно за столом, и тут во время обеда и ужина обращался с ней хотя и любезно, но совершенно непринужденно, как любящий брат и больше ничего. Он до этих пор не вмешивался также в отношения, существовавшие между супругами, не наговаривал ей на него и ему на нее, а довольствовался лишь тем, что в присутствии миссис Генри старался затмить мистера Генри своими изящными манерами и своей ловкостью.

Теперь же он стал держать себя совсем иначе, делал ли он это с целью отомстить мистеру Генри или же он скучал в Деррисдире и, желая чем-нибудь развлечься, устроил себе такую забаву, — этого никто не мог решить.

Но во всяком случае, в скором времени после того, как мастер Баллантрэ пригрозил мистеру Генри, что он отомстит ему, он начал ухаживать за миссис Генри. Замечала ли она это или нет, трудно сказать, но только она позволяла за собой ухаживать, а мистер Генри смотрел на это и молчал.

Началось это ухаживание таким образом. Мы сидели все в зале и разговаривали. Мастер Баллантрэ, как это бывало много раз, начал рассказывать о том, как он проводил время, когда жил во Франции как изгнанник, и как бы случайно заговорил о том, как он порой занимался пением.

— Я пою одну песню, которая мне чрезвычайно нравится, — сказал мастер Баллантрэ. — Слова этой песни очень печальные, но, быть может, именно по этой причине песнь эта производит на меня такое сильное впечатление; в то время как я находился в изгнании, я очень часто пел ее. В ней говорится о том, как одна молодая девушка скучает о своем возлюбленном, находящемся в изгнании, и как она выражает надежду снова увидеться с ним, с близким ее сердцу человеком, живущим в чужой стране. О, бедная девушка! О, бедное сердце! — И при этих словах мастер Баллантрэ вздохнул. — Я должен сказать, — продолжал он, — что когда простые ирландские солдаты поют эту трогательную песню и вы видите, как у них на глазах навертываются слезы, это производит удивительно сильное впечатление. Отец мой, — обратился он к лорду, — позвольте мне спеть вам эту песню, но не обижайтесь на меня в случае, если я не в силах буду спеть ее до конца, так как на нас, изгнанников, она чересчур сильно действует.

Не дождавшись ответа отца, он начал петь ту самую песню, которую насвистывал полковник Бурке в то время, как я провожал его до лодки. Теперь я слышал не только мотив песни, но и слова, слова простой крестьянки, тоскующей о своем возлюбленном. Один стих врезался мне особенно глубоко в память:

Баллантрэ спел эту песню очень хорошо, но играл он при этом лицом еще лучше, чем пел. Когда я жил в Эдинбурге, я много раз видел и слышал хороших артистов, и игра их чрезвычайно нравилась мне, но такого исполнителя, как мастер Баллантрэ, среди любителей я еще никогда не встречал.

В то время как он пел, он изливал всю свою душу. Казалось, будто он сам испытывал все то, о чем он пел, голос его то громко звучал, то как будто замирал, и в нем звучала неимоверная грусть, а на лице его выражались все те чувства, которыми была полна душа той девушки, сердечные страдания которой он передавал.

В продолжение всего времени, пока он пел, взор его был устремлен на миссис Генри, ясно было, что цель его была произвести впечатление именно на нее, хотя доказать этого никто не мог, он делал вид, будто он до такой степени сам увлекся песней, которую он пел, что окружающие в ту минуту для него не существовали.

Певец кончил петь, но мы все еще молча сидели, и никто из нас не произнес ни одного слова. Пока мастер Баллантрэ пел, настали уже сумерки, и никто из нас не мог ясно разглядеть черты лица своего соседа и, стало быть, не мог судить о том, какое впечатление произвело на него пение молодого певца. Мы все точно застыли, и не слышно было ни шороха, ни звука. Спустя некоторое время лорд откашлялся, и тотчас после этого молодой певец встал и, пройдя в тот угол зала, в котором обыкновенно сидел мистер Генри, тихими, неслышными шагами стал ходить взад и вперед. По всей вероятности, он желал показать, что взволнован и прибегает к этому способу, чтобы умерить волнение. Но вдруг, спустя короткое время, он снова вернулся к нам и совершенно спокойно начал рассуждать об ирландцах, о том, сколько у них хороших качеств, и о том, как к ним относятся несправедливо, так что когда в зал принесли свечи и комната, в которой мы сидели, осветилась огнями, мы разговаривали уже о самых обыкновенных предметах.