Мертвый час - Введенский Валерий. Страница 1

Валерий Введенский

Мертвый час

Пролог

Путь из третьего Парголова, где начальник сыскной полиции Иван Дмитриевич Крутилин снимал для семьи дачу, до Большой Морской неблизок, потому по понедельникам, после единственного выходного, он приезжал в сыскное лишь к одиннадцати. А десятого августа 1870 года и вовсе явился в двенадцать – лошадь по дороге потеряла подкову, пришлось менять пролетку. Поприветствовав немногочисленный штат, Крутилин уединился в кабинете, чтоб ознакомиться с бумагами, поступившими от обер-полицмейстера.

Всем известно, что найденная подкова к удаче, а потерянная – наоборот. Примета сия не преминула сбыться. Сверху в папке лежала телеграмма с грозной резолюцией: «Принять меры к отысканию убийцы». Крутилин пробежался по строчкам и в сердцах отбросил депешу на самый край огромного стола.

Этого еще не хватало!

Крикнул, чтоб принесли чай, нервным движением протер очки, потом, не вставая, дотянулся до телеграммы и перечитал. На сей раз вдумчиво, медленно, даже не по слогам – по буквам.

Депеша изобиловала тчк, зпт, отсутствием предлогов и связующих частиц. Для ее дешифровки требуется особый навык, потому оригинальный текст опустим, изложим суть: в минувшую субботу на Николаевском вокзале Москвы [1] носильщик Мелентьев, перенося сундук, почувствовал характерный тошнотворный запах. Он сообщил о том кладовщику, тот вызвал полицейского. С разрешения оного сундук вскрыли и обнаружили внутри полуразложившийся женский труп, прикрытый платьями.

Получательница багажа, крестьянка Маланья Варфоломеева, опознала в покойной свою хозяйку Екатерину Мызникову, из дворян, известную театралам под сценическим псевдонимом Красовская. Причиной смерти актрисы стала огнестрельная рана от револьверной пули сорок четвертого калибра. Сундук был сдан самой Варфоломеевой двадцать пятого июля на петербургском Николаевском вокзале [2], прибыл в Москву двадцать седьмого и тогда же оставлен на временное хранение.

Иван Дмитриевич посчитал на пальцах. Однако! Шестнадцать дней прошло.

– Кажись, поторопился Федор Федорович с резолюцией, – сказал он себе. – Не наше это дело. Пущай москвичи расхлебывают. Вот ведь орлы. Лишь бы от себя отпихнуть. Нет, господин судебный следователь Барбасов (так была подписана телеграмма), не выйдет у вас сей фокус. Где сядете, там и слезете. Что-что говорите? Сундук в Питере сдали? А есть доказательства, что актрисульку именно тут пристрелили? Вдруг по дороге? Или в вашей Москве? Молчите? Что? Что? Ах, труп у вас сильно разложился. А про жару, батенька, позабыли? Зря! Больше месяца ужо стоит. Мой вам совет, голубчик Барбасов: не тратьте казенные деньги на глупые телеграммки. Допросите-ка лучше эту Варфоломееву построже да поподробней. Наверняка причастна. Наверняка!

Одержав воображаемую победу над провинциальным следователем, Крутилин со спокойной душой отложил телеграмму. Но, взяв из папки следующий листок, понял, что обер-полицмейстер грозную резолюцию наложил не с бухты-барахты, а следователь Барбасов дело свое знает и в советах Крутилина не нуждается: сразу после обнаружения страшной находки он задержал Маланью Варфоломееву, провел допрос и успел выслать с курьерским копию его протокола в Петербург.

Снова изложим суть: Маланья Варфоломеева, тридцати одного года, служила у Красовской более пяти лет. Последний раз хозяйку свою видела вечером 24 июля, после последнего в Петербурге спектакля. Следующее представление частной труппы антрепренера Кораллова, в которой Красовская числилась, должно было состояться лишь через две недели на ярмарке в Нижнем Новгороде. Паузу в гастролях актриса собиралась заполнить следующим образом: сначала посещением московской подруги, от нее отправиться в Курскую губернию, в имение, доставшееся актрисе после кончины супруга, оттуда обратно в Москву и уже из Первопрестольной по чугунке [3] в Нижний. Перевозить свои сценические костюмы вместе с декорациями Красовская-Мызникова не позволила: вдруг потеряют или попортят? Поэтому после спектакля Маланья их собрала, уложила в злосчастный сундук и перевезла из Озерков, где выступала труппа, в двухэтажный флигель по адресу: Артиллерийская улица, дом три, который на время гастролей снимала актриса.

Упоминание Озерков освежило память. Иван Дмитриевич припомнил, что Красовскую видел лично. Супруга его, Прасковья Матвеевна, изнывавшая от дачной скуки, в одно из воскресений потащила Крутилина в театр, где, помимо прочего, играли отрывки из «Гамлета» [4]. Начальник сыскной остался в недоумении: почему Офелию, юную девочку, играла дама этак под пятьдесят, а вот Гертруду, мать Гамлета, молоденькая барышня? После представления Прасковья Матвеевна попыталась втолковать мужу, что возраст в театре не важен, главное – талант, а его у Красовской-Офелии хоть отбавляй, но Крутилин не переубедился. По сей день считал, что тем актрискам надо было обменяться ролями.

Задержавшись на прощальном банкете, Красовская вернулась во флигель около одиннадцати вечера, приказала Маланье подать в спальню фрукты и бутылку бургундского, а затем велела служанке удалиться из дома на всю ночь.

Сей факт так удивил Барбасова, что он с предельной дотошностью выспросил у Варфоломеевой подробности. По словам Маланьи, хозяйка ее правил была строгих. Поклонникам и воздыхателям лишь улыбалась, с мужем жила душа в душу, ссорилась с ним, лишь когда тот намулындится [5]. И как в воду глядела – прошлым летом барин по пьяни утонул. В трауре Красовская блюла себя еще строже, даже на сцену выходила с плерезами [6], а ухажеров по-прежнему не подпускала. Однако, приехав в июне в Петербург, неожиданно отказалась проживать вместе с труппой в меблированных комнатах. Жилье подобрала и оплачивала сама, остановив выбор на двухэтажном флигеле с отдельным входом, в котором два раза в неделю ее посещал мужчина. Как его звали, Маланья не знает – ни разу не видела – Красовская перед свиданиями (они всегда происходили днем) отсылала ее, иногда с поручениями, иногда без. Всегда по возвращении Маланья находила в спальне хозяйки смятую постель, пустую бутылку из-под бургундского или шабли, два пользованных бокала и пепельницу с сигарным окурком.

Но на ночь ее отослали один-единственный раз – 24 июля. Получив от хозяйки полтора рубля на ночлег в меблированных комнатах, Маланья распорядилась ими по-своему: полтинник оставила на извозчика, а рубль истратила в ближайшем трактире: накупила селедок, фунт вареной колбасы, пирогов с печенкой да полуштоф [7]столового вина [8]для себя и милого дружка, ломового извозчика Дорофея Любого. Приглянулся он ей сразу по приезде в Петербург, когда вещи с вокзала перевозил. О сурьезных отношениях речь не шла, где-то в Калужской у Дорофея имелась жена с тремя детишками, да и у самой Маланьи обзаконенный супруг наличествовал. Все пять лет, что провела в услужении у Красовской, ни разу его не видала, потому была не прочь попутаться с Дорофеем, он с ней тоже.

Приехав нежданно-негаданно к полюбовнику, Маланья обнаружила в его комнатухе развеселую компанию: двух приятелей-ломовиков, одного гужбана [9] и четырех прачек с соседней улицы. Конечно, не так она представляла себе прощальную ночь, когда, прижав к груди пироги с водкой, летела к дружку на извозчике. Однако деваться было некуда, потому ревностной обиды своей не предъявила, просто присоединилась к компании. Гуляли до самого утра: завтрашняя суббота по причине праздника, Успения Богородицы, была нерабочей. Проводив гостей в семь утра, Дорофей с Маланьей рухнули на кровать без чувств и задрыхли.