Отдаешь навсегда - Герчик Михаил Наумович. Страница 26

Изучив башмак до последней царапинки на коже, Лейба надевает его на лапу и потом уже работает не глядя, только гвоздики, молоток, шило или нож мелькают в его руках, и как же удивительно радостно смотреть на такую работу!

— А таких, как твой Евзик, я видал, сынок… — Лейба выплевывает на ладонь последний гвоздик и проводит языком по еще сохранившимся, но выщербленным, как у всех старых сапожников и кузнецов, зубам, будто проверяя, не застряло ли в них что-нибудь, кроме этого последнего гвоздика. — Встречаются еще на свете такие Евзики, чтоб их земля не носила! Говорят они про бога, а что той бог… Немцы тоже горлопанили: «Готт мит ундз!» А что они сделали, когда пришли к нам? Повесили на площади Свободы четырнадцать коммунистов, самых уважаемых людей в городе, сгноили в крепости тысячи пленных, а всех евреев загнали в гетто и загородили колючей проволокой, как диких зверей. — Ах, сынок, сынок, что тебе про это говорить…

Он вытирает руки о передник, и разглаживает ими бороду, и закрывает глаза, будто погружается в сон, и тихонько раскачивается на своей табуретке, и легкий ветерок шевелит его желтовато-белые, легкие, как пух, волосы, сквозь которые просвечивает серая кожа. Я молча сижу рядом.

На понедельник был назначен разбор уроков, которые мы дали за минувшую неделю, и обсуждение планов воспитательной работы. Поэтому утром, к девяти, мы собрались в университете. До звонка еще было минут десять, и тут Лида встала и сказала:

— Ребята, я ушла к Сашке. Отныне я его жена, слышите? То, что было у нас с Костей, — это моя беда и, может быть, его, и Сашина, и ничья больше. Я не хотела, чтоб так получилось, поверьте мне, но так получилось, и с этим ничего не сделаешь. Думайте обо мне, что хотите, но я вас очень прошу: не обсуждайте меня на всяких' собраниях. Я не боюсь никаких обсуждений, но нам всем будет от этого не лучше, а хуже.

Несколько минут в нашей аудитории стояла такая тишина, будто все сразу, все сорок человек, стали глухонемыми. Потом один из этих сорока встал и вышел из аудитории, хлопнув дверью. Это Костя Малышев. Что сделают остальные? Тоже уйдут?

Из- за стола поднимается второй. Это Андрей Верховский. Он подходит к нам.

— Лида, если ты поступишь с Сашкой так, как с Костей, я задушу тебя, — раздельно говорит Андрей. — Я задушу тебя, когда б это ни случилось, — через месяц или через сто лет, и где бы ты ни была, хоть в Антарктиде. Понятно?

— Понятно, Андрей, — отвечает Лида. — Что ты еще хочешь мне сказать?

Андрей смотрит на нас и вдруг застенчиво улыбается.

— А что я могу сказать? Собаки вы… Одно счастье, что госэкзамены на носу, турнули бы обоих из университета, как миленьких, и правильно сделали бы.

Он круто повернулся и размашисто пошел на свое место. А «глухонемые» ожили: зашептались, зашушукались, особенно девчонки. И в этом общем гаме, когда всем страшно интересны подробности, но никто еще не решается спросить, необычно резкий прозвучал голос Инки Лаптевой, добродушной толстушки с мелкими зубами и белесыми бровками: Инка принципиально не признавала косметики.

— Ты легкомысленная подлая дрянь! — звонко вы крикнула Инка. — Ты разбила жизнь одному, разобьешь и другому. Зря ты ей поверил, Сашка, мне жаль тебя. Совсем не такая дрянь должна была…

— Инка! — я рванулся к ней, но Лида удержала меня за локоть. — Замолчи, Инка! Как ты смеешь так говорить!

— …должна была стать твоей женой.

— Подожди, — Лида еще крепче сжала мой локоть. — Помолчи, Саша. И ты не кричи, Инна. Может, я и впрямь легкомысленная, и наверняка легкомысленная дура, но я не дрянь. Это ты зря. И потом мы взрослые люди, и каждый из нас сам отвечает за свои поступки. Мы с Сашей счастливы, понимаешь? Мы не можем друг без друга… Неужели, сделав ошибку, надо цепляться за нее всю Жизнь?

— Ах, вы счастливы! — Инка яростно стукнула кулаком по столу и торопливо поднесла его ко рту — видно, больно стукнула. — А о нем вы подумали? О Косте? Может, скажешь, что он тоже счастливый сейчас выскочил из аудитории? Он для вас не человек, да? Почему вы три месяца назад не сошлись? Или три месяца — эта вполне достаточный срок, чтоб разлюбить одного и полюбить другого?

— Это все слишком сложно, Инна. — Лида коротким движением отбросила на затылок волосы. — Это все слишком сложно, извини меня, но ничего объяснять я не буду.

— Теперь сложно, — не унималась Инка, — а еще в декабре было так просто…

Больше я не мог выдержать, эта дурацкая дискуссия начинала действовать мне на нервы.

— Извини за банальность, но не все в жизни хорошо, что просто, — резко ответил я. — Или принимайте нас такими, какие мы есть, или кончайте этот треп и делайте, что хотите.

Инка вздернула подбородок, взгляд у нее был горестный, как у старушки. Покачав по-старушечьи головой, она засеменила к двери. Возле нашего стола Инка остановилась, и я подумал, откуда в этой сердечнейшей толстухе, которая ревмя ревет на сентиментальных фильмах, такой максимализм, такая прямолинейность и непоколебимая убежденность в своем праве судить других? «…придет время кидать камни и собирать камни…»- вспомнил я Евзикова. Неужели она из тех, кто всю жизнь только кидает камни, но даже и не думает, что кому-то ж доведется их собирать?

Андрей все понял, это ж трагедия, если тебе угодно, но не пошлый анекдот — сходить на три месяца замуж… У нее, может, вся душа перегорела, как же ты этого не поймешь, чертова кукла! «А о нем вы подумали?…» Да разве ему было бы легче, если бы она осталась с ним и ненавидела его всю жизнь: за столом, в гостях, в постели… и себя ненавидела бы и презирала, — разве ему было бы легче? Ошибка — не ошибка, ах как умеют некоторые читать в чужих душах, будто это и не душа вовсе — тайна из тайн! — а школьные прописи, где всякий не так выведенный крючок сама собой разумеющаяся ошибка. Ну, что она там еще говорит, неужели еще не высказалась?

— Я не желаю вам счастья, — говорит Инка и хрустит сведенными пальцами. — Нельзя строить свое счастье на несчастье других, это непорядочно, подло.

Инка выбежала, бахнув дверью, а я вдруг понял, что она любит Костю Малышева, любит безответно и безнадежно, так же безнадежно, как я любил Лиду, и теперь ей обидно и больно за него, за человека, а не за попранные условности, и у меня отлегло на душе.

— Ладно, — я поворачиваюсь к аудитории, — двоих мы уже выслушали. Кто следующий?

— А когда тут говорить, — рассудительно произносит Вацлав Маневич, — вон уже методисты идут. Это ж простая арифметика: двое счастливых лучше, чем трое несчастных.

Живите и размножайтесь…

…Недавно я встретился с Инкой. Она преподает русский язык в сельской школе недалеко от Минска, вышла замуж за школьного физика, у них уже есть две девочки. Инка еще больше располнела и по-прежнему принципиально не признает косметики.

Мы долго сидели на скамеечке в сквере, вспоминали Лиду, ребят-однокурсников, а потом я спросил:

— Слушай, старуха, дело прошлое, но скажи мне честно — за что ты на нас тогда взъелась? Ты действительно любила Костю Малышева?

— Конечно, — ответила Инка, близоруко щурясь, и печально покачала головой, как тогда, в аудитории. — Очень любила. И теперь еще, наверно, люблю. Кажется, пальцем он помани — бросила бы все, как Лида, жизнь ему отдала бы… Только он не поманит, да и я не пойду, это просто так говорится, Сашка. Куда я от моих девчурок? Да и муж у меня хороший, ты не думай. Заботливый, бережливый, не пьет. Скоро свою «Волгу» купим, в Крым будем ездить, на Кавказ. А любовь что ж… Любовь не хлеб, можно и без нее прожить, было бы уважение, взаимопонимание…

Она встала, оправила платье, улыбнулась.

— Ну, будь здоров, Сашка, мне еще по магазинам побегать надо. Приезжай как-нибудь в гости. И ушла. Вот так…

Я просыпаюсь рано-рано, гораздо раньше Лиды. Ей так хочется хоть разок встать раньше меня, но она соня, а будильника мы еще не купили, и это ей никак не удается.