Красная сотня - Кожинов Вадим Валерьянович. Страница 19

С одной стороны, сама безоглядная сила и страсть сопротивления, не остановившегося перед убийством отца, с другой же — несомненное нравственное поражение, ибо отцеубийство едва ли поддается оправданию…

12 августа 1808 года князь Георгий (Сефербей) Чачба подтверждает волю своего убитого отца о переходе Абхазии в подданство России; 17 февраля 1810 года Александр I издал соответствующий акт, а 10 июля десант российских войск высадился в Сухум-Кале (Акуа) и Георгий пришел к власти.

Но противостояние продолжалось. Оно выразилось уже в том, что сразу после присоединения к России сотни абхазских семей эмигрировали в Турцию, начав тем самым махаджирство, продолжавшееся почти до конца XIX века.

Если перед христианской Грузией (исключая обращенных в ислам турками аджарцев), в сущности, никогда не стояла проблема «выбора» между турецкой и российской ориентациями, то для Абхазии эта проблема долго была реальной. Так, сын и наследник Георгия (Сефербея) Михаил Хамудбей не раз испытывал колебания (существенна здесь уже двойственность самого княжеского имени — христианского и мусульманского…).

* * *

Говоря обо всем этом, важно, во-первых, осознавать вполне самостоятельную, не связанную с грузинской, новейшую историческую судьбу Абхазии, а, во-вторых, понимать, что не преодолеваемая в течение десятилетий ситуация этого самого выбора резко обостряла любые недовольства и противоречия.

Так, например, крупное восстание в Абхазии в 1866 году началось, как показал видный абхазский историк С. 3. Лакоба (см. его изданные в 1990 г. «Очерки политической истории Абхазии»), на почве своего рода драматического недоразумения: абхазов хотели «освободить» (как и всю империю) от крепостного права, но народ ни в коей мере не считал себя лишенным свободы и воспринял навязываемую ему реформу по сути дела в качестве грубейшего оскорбления. А в результате началась широкая эмиграция в Турцию, и абхазское население в 1866 — 1867 годах сразу же сократилось с 79 190 до 64 933 человек — то есть более чем на 14 тысяч (см.: Дзидзария Г. А.Народное хозяйство и социальные отношения в Абхазии в XIX веке. — Сухум, 1958, с. 483).

Российские власти не препятствовали и, к сожалению, даже поощряли этот уход части народа (считая махаджиров заведомо враждебной силой); правда, нельзя не отметить, что тем, кто вскоре захотел вернуться (а таких было не так уж мало), это разрешалось.

Но, несмотря на трагедию махаджирства, исторический выбор был сделан. В редакционной статье № 3 газеты «Абхазия» за 1994 год недвусмысленно сказано: «Так, видимо, начертано самой судьбой, что абхазскому народу быть сильным, благополучным и процветающим только рядом с Россией, только под крылом ее двуглавого орла. Это проверено самой историей… Абхазский народ свой выбор сделал после долгих размышлений и мучительных поисков истины»…

Кому-либо может показаться, что ответственное и емкое слово «народ» употреблено в процитированном тексте ради эффекта. Но такое сомнение было бы всецело ошибочным. Судите сами: более шести десятилетий Абхазия по воле Берии являлась «неотъемлемой частью» Грузии. Но вот впечатляющие данные переписи 1989 года: «свободно владеют русским языком» 75 967 абхазов (81,4 процента), а грузинским языком — только 1452 абхаза (1,5 процента)». И это уже в самом деле выбор народа, а не каких-либо отдельных лиц или группировок.

* * *

Мое давнее пристальное внимание к Абхазии не могло не обратить меня к изучению Кавказа в целом и, в частности, к Чечне. Тем более, что мой ближайший друг, замечательный русский поэт Анатолий Передреев (1934-1987) провел детство и юность в Грозном, женился на чеченке, выросшей в ссылке, постоянно переводил чеченских поэтов, дружил с ними и вообще жил как бы между Москвой и Чечней. Через него и я соприкоснулся не только умом, но и душой с чеченским бытием.

Размышляя об Абхазии и Чечне, нельзя не прийти к выводу, что перед нами глубоко различные исторические судьбы и, естественно, никак не сводимые к какому-либо общему знаменателю нынешние ситуации.

Начать уместно с того, что если Абхазия традиционно борется за свою национальную суверенность и само свое национальное существование, то для Чечни это, строго говоря, совсем не характерно — пусть многие и утверждают обратное. Вполне вероятно, что мне напомнят об эпохе Шамиля. Однако Шамиль (как и все его предшественники) стремился создать единое для всего Северного Кавказа исламское государство, а вовсе не какие-либо национальные; его воля была направлена на полное слияние всех многообразных северокавказских племен.

Это было, надо прямо сказать, трудной или даже вообще невыполнимой задачей, ибо, помимо существенно различных собственно кавказских народов, в сфере действий Шамиля были еще и тюркские, и иранские народы. А кроме того, народы Северного Кавказа исповедовали не только ислам, но и христианство, а также своеобразные иудаистские и языческие верования.

Многочисленные факты ясно показывают, что Шамиль постоянно боролся против собственно национальных устремлений на контролируемых им землях и даже предпринимал специальные усилия для своего рода «ликвидации» национальных различий. Об этом, между прочим, проницательно писал выдающийся сын абхазского народа Ефрем Эшба в своем «Очерке истории Кавказской войны» (вошедшем в его изданную в 1927 году в Грозном книгу «Асланбек Шерипов»). Е. А. Эшба (1893 — 1939) — квалифицированный исследователь, воспитанник процветавшего тогда Московского университета, — не без удивления писал о том, «с какой настойчивостью Шамиль разрушал племенные перегородки и способствовал созданию единства среди горцев… Шамиль заставлял чеченцев выдавать своих дочерей замуж за лезгин и наоборот, чтобы родством связать эти племена… Шамиль обнаруживал… свой прямой интернационализм». Последний термин не очень уместен, но основной смысл политики Шамиля определен верно: нельзя не напомнить в связи с этим, что и тысячи принимавших ислам русских — перебежчиков и пленных — были объявлены Шамилем полноправными гражданами его государства.

Шамиль тем самым продолжал линию, намеченную еще его дальним предшественником, выступившим за полвека до него, — шейхом Мансуром (Ушурмой). Е. А. Эшба цитирует свидетельство о Мансуре его современника Давлет-Шина: «Проповедует слияние всех враждующих племен Кавказа в единый народ».

Вполне закономерно, что Шамиль беспощадно уничтожал знать, «элиту» своих соплеменников аварцев и других кавказских народов, ибо она наиболее осознанно воплощала национальные устремления. Вместо исконных предводителей, констатировал Е. А. Эшба, Шамиль «насадил в Чечне искусственный институт «наибов», к тому же иноземных», то есть принадлежащих к другим народам. И особенно существенно, что никаких сведений о недовольстве чеченцев этой «интернациональной» политикой Шамиля не имеется. Их согласие объяснялось, очевидно, тем фактом, что в Чечне вообще не было (принципиальное отличие от Абхазии!) традиции национальной государственности. И чеченцев явно не беспокоила перспектива, которая ожидала их в создаваемом Шамилем государстве, где многие и разные народы должны были в конечном счете слиться в нечто единое, воодушевленное исламом и соответствующим социальным устройством на основе шариата, а вовсе не национальной идеей.

* * *

Теперь обратимся к вопросу о вхождении Чечни в состав России. К сожалению, в сознании многих людей вопрос этот рисуется в таком виде: Россия решила завоевать Чечню, началась долгая героическая борьба чеченцев за национальную суверенность, — особенно в эпоху Шамиля, — но превосходящие русские силы подавили сопротивление.

На деле все обстояло не так. Вот изданный в 1981 году в Грозном сборник трудов высококвалифицированных чеченских историков «Взаимоотношения народов Чечено-Ингушетии с Россией и народами Кавказа в XVI — начале XX вв.». Кто-нибудь может сразу заявить, что историков тогда заставили писать неправду. Однако в основе сборника — не домыслы, а подлинные документы, из которых явствует, что еще за три столетия до Шамиля отдельные части Чечни начали присоединяться к России, поскольку это соответствовало интересам населения.