Карта времени - Пальма Феликс Х.. Страница 31

— Возможно, вы правы, мистер Уэллс, — сказал наконец Меррик, не отрывая глаз от своего отражения. — Возможно, мне пора смириться и не требовать слишком многого от мира, подобного нашему, в котором люди боятся тех, кто на них не похож. Порой мне кажется, что, явись к священнику ангел, тот не задумываясь его пристрелит.

— Вполне возможно, — согласился писатель, восхитившись точностью предложенного образа. И, поскольку его собеседник продолжал разглядывать собственное отражение, поспешил распрощаться: — Большое спасибо за чай, мистер Меррик.

— Постойте, — встрепенулся Меррик. — У меня есть для вас подарок.

Он направился к маленькому комоду и через пару минут извлек из его недр обещанный подарок. К удивлению гостя, это была корзинка из ивовых прутьев.

— Когда я рассказал миссис Кендалл, что больше всего на свете хотел бы плести корзины, она прислала человека, чтобы он научил меня этому ремеслу, — произнес Меррик, держа корзинку так бережно, словно это был новорожденный младенец или гнездо с птенцами. — Это славный, скромный труженик, у него мастерская на Пеннингтон-стрит, рядом с доками. Он держался так, будто я ничем от него не отличаюсь. Однако когда этот добрый человек увидел мои руки, то сразу сказал, что у нас ничего не выйдет, что такие руки не предназначены для столь тонкого искусства, как плетение корзин. Он весьма сожалел об этом, но боялся, что мы оба лишь потеряем время. Хотя ведь на исполнение мечты времени не жалко, не правда ли, мистер Уэллс? «Научите меня, — попросил я, — и только тогда станет ясно, выйдет что-нибудь или нет».

Корзина, созданная бесформенными руками Человека-слона, была безупречна.

— С тех пор я сделал немало корзин и раздарил их своим гостям. Но эта особенная, ее я сделал первой. Возьмите, мистер Уэллс, — сказал Меррик, протягивая свое изделие писателю. — И помните, лишь наша воля имеет значение.

— Спасибо… — Уэллс был тронут до глубины души. — Для меня это честь, мистер Меррик, великая честь.

Простившись с хозяином теплой улыбкой, он направился к дверям.

— Последний вопрос, мистер Уэллс, — окликнул его Меррик.

Уэллс обернулся, ожидая, что у него спросят адрес доктора Небогипфеля, чтобы отправить ему очередную корзину.

— Вы верите, что нас с вами создал один и тот же Бог? — с меланхолическим видом спросил Меррик.

Уэллс только вздохнул. Что он мог сказать? Пока писатель тщетно подбирал ответ, Меррик вдруг издал странный звук, нечто среднее между кашлем и рычанием, и согнулся пополам, едва устояв на ногах. Перепуганный Уэллс бросился было на помощь, но вовремя понял, что означают сотрясающие тело Человека-слона конвульсии и жуткие звуки, вырывающиеся из его горла. С Мерриком не случилось ничего страшного. Он просто смеялся.

— Это шутка, мистер Уэллс, всего лишь шутка. — Заметив реакцию гостя, Меррик оборвал смех. — Что бы со мной стало, не имей я возможности посмеяться над самим собой?

Не дожидаясь ответа, он уселся за рабочий стол, на котором стоял макет церкви.

— Что со мной будет? — пробормотал Меррик с внезапной горечью. — Что со мной будет?

Наблюдая за неуклюжими движениями Человека-слона, Уэллс чувствовал, как его сердце наполняет чистое, глубокое сострадание. Тривз ошибался: это удивительное существо, такое наивное и добросердечное, не могло устраивать для сильных мира сего страшных испытаний. Меррик звал гостей совсем не за этим, а затем, чтобы обманом вырвать у жизни немного тепла и сочувствия. Нет, доктор точно ошибался, приписывая своему пациенту порочное желание внушать гостям страх. Впрочем, у писателя, искушенного в человеческих слабостях, сложилось впечатление, что хирург преследовал вполне эгоистические цели: показать, что он один способен понять, что творится в душе Человека-слона, и зарезервировать себе местечко в Истории подле него. Лицо Меррика было кошмарной маской, надежно скрывавшей любые чувства; такая внешность могла обмануть кого угодно, и опровергнуть заблуждение умел только сам Меррик. Услышав смех Человека-слона, Уэллс спросил себя, не встречает ли он каждого гостя радушной, ласковой улыбкой, улыбкой, призванной смягчить жуткое впечатление, производимое его уродством, улыбкой, которую миру не суждено увидеть.

Когда писатель вышел из комнаты, по его щеке сбежала непрошеная слеза.

XIII

С тех пор как в жизни Уэллса появилась корзинка из ивовых прутьев, на него опрокинулся ливень удачи, смыв скопившуюся на его костюме пыль прошлых несчастий. Вскоре Герберт с отличием окончил курс, получил степень бакалавра зоологии, начал преподавать на биологическом факультете заочного колледжа при университете, занял пост главного редактора «Юниверсити корреспондент» и стал писать эссе и заметки для «Эдюкэйшенл таймс», что позволило ему скопить за довольно короткий срок приличную сумму и окончательно избавиться от последствий своего первого провала, вновь обретя уверенность в себе. Уэллс завел привычку перед сном тайком от Джейн ласкать корзинку долгим взглядом и гладить ее туго переплетенные прутики. В такие минуты он чувствовал себя непобедимым, могущественным, способным пересечь Атлантику вплавь и голыми руками справиться с тигром.

Увы, Уэллс недолго наслаждался безоблачным счастьем: на горизонте объявилась его семейка, прознавшая, что малыш Берти превратился в состоятельного джентльмена. Не имея ни сил, ни желания протестовать, Уэллс принял обязанности главы клана, тем более что для отца они оказались непосильными: окончательно развалив торговлю посудой, Уэллс-старший поселился в крохотной лачуге в Найвуде, деревеньке к югу от Рогейта, так что из окошка были видны и склон Картинг-Даун, и тополя Аппарка, а вскоре круговорот жизни принес туда же и остальных членов семьи. Первым сел на мель Фрэнк, давно оставивший мануфактуру и сделавшийся уличным торговцем часами, но не слишком преуспевший на этом поприще, о чем свидетельствовали два здоровенных баула, набитых его товаром, которые занимали слишком много места и мешали спать по ночам, оглашая комнату мерным тиканьем, производимым колонией механических жучков. За ним явился Фрэд — тому дали расчет, едва сын хозяина, для которого простодушный братец Герберта согревал место, вошел в возраст. Оказавшись под одной крышей, братья принялись зализывать раны и, по примеру отца, принимали удары судьбы с недоумевающими ухмылками. Последней до этого дома добралась мать, изгнанная из райских кущ Аппарка по причине внезапно поразившей ее глухоты. Не вернулась сюда только Фрэнсис, рассудившая, видно, что в детской могилке ей будет просторнее, чем в тесной лачуге. Да, там и без нее было не протолкнуться, и, чтобы кормить многочисленных родственников, населявших провонявший табаком и пивом и наполненный перезвоном Фрэнковых часов карантинный барак, Уэллсу приходилось выбиваться из сил, что в один прекрасный день кончилось кровавой рвотой на лестнице вокзала Чаринг-Кросс.

Диагноз был ясен: туберкулез. И хотя больной быстро пошел на поправку, внезапная хворь была предупреждением: если не придержать бешеной скачки, в которую превратилась его работа, новая атака болезни не заставит себя ждать. Уэллс подошел к делу практически. Накопленных средств было достаточно, чтобы новую жизнь не пришлось начинать на пустом месте. Герберт решил оставить преподавание с его невыносимым расписанием и бесконечной спешкой и полностью посвятить себя литературе, занятию куда более спокойному и подходящему для выздоравливающего. Написав кипу статей для разных газет и подготовив эссе для «Фортнайтли ревью», он добился, чтобы ему отвели подвал в «Пэлл-Мэлл газетт». Столь явные успехи подвигли молодого литератора на покупку загородного домика в Саттоне, в местечке под названием Норт-Даунс, о котором еще не пронюхали вездесущие лондонцы и которое обещало стать отрадой его измученным легким. В какой-то момент Уэллсу показалось, что все его дальнейшее существование будет столь же спокойным и безмятежным, однако вскоре он понял, что ошибался: покой оказался мнимым. Случай, у которого писатель, по всей видимости, был любимой игрушкой, преподнес ему очередной сюрприз, с головой окунув в нежданное и сладостное любовное приключение.