Карта времени - Пальма Феликс Х.. Страница 84

— Вряд ли вам известно, что оранжереи — очень прибыльное дело, — заговорил Гиллиам, когда они зашагали бок о бок. — Сейчас все желают выделить в своем саду уголок, служащий забавой для взрослых и прибежищем для детских игр. Там можно весь год, вне зависимости от сезона, собирать фрукты. Правда, мой отец, Себастьян Мюррей, замахивался на куда большее.

В этот миг перед ними возник крутой спуск. Предприниматель, недолго думая, двинулся вниз, смешно семеня ногами и разведя руки в стороны для равновесия. Собака последовала за ним. Уэллс, глубоко вздохнув, тоже начал спускаться, стараясь не споткнуться о куски труб и скалящие зубы черепа. Ему не хотелось снова упасть. На сегодня с него более чем достаточно.

— В прозрачных сооружениях, которые богачи возводили в своих садах, отец видел прообраз будущего! — прокричал Мюррей, спускаясь впереди Уэллса. — Прообраз тех прозрачных городов, стеклянных зданий, где будет покончено с человеческими секретами, где ложь и обман будут немыслимы!

Он уже стоял внизу и протянул руку Уэллсу, но тот отказался от помощи, даже не стараясь скрыть нарастающего в нем раздражения. Гиллиам сделал вид, будто ничего не заметил, и продолжил путь по тропе, казавшейся более ровной, чем другие.

— Должен признаться, в детстве меня зачаровывали отцовские мечты и видения. Было время, когда я считал их точным портретом будущего. Это продолжалось, пока мне не исполнилось семнадцать и я не начал работать вместе с ним. И тут-то я понял, что это мираж. Творения, создаваемые инженерами и садовниками, никогда не станут архитектурой будущего, и не только потому, что человек никогда не согласится лишиться частной жизни, приватности — даже ради самого гармоничного совместного существования с другими людьми. Сами архитекторы презирали стекло и металл, отказывали этим материалам в эстетических свойствах. Такова была печальная реальность, как я понял. Мы с отцом построили по всей Англии много железнодорожных станций из стекла, но так и не победили царства кирпича. Вот почему я смирился со своей судьбой и решил до смерти оставаться простым фабрикантом симпатичных оранжерей. Но скажите, мистер Уэллс, кого может удовлетворить столь несерьезное и лишенное исторической важности занятие? Меня — нет. В то же время я не знал, что именно способно меня удовлетворить. В двадцать с небольшим лет я имел достаточно денег, чтобы позволить себе некий каприз, даже весьма необычный, изощренный, но именно поэтому я воспринимал мир как заранее выигранную карточную партию, и меня начала одолевать ужасная скука. В довершение всего отец мой внезапно умер, и я, будучи его единственным наследником, стал еще богаче. Тогда же я сделал удручающее открытие: большинство людей покидает сей мир, так и не претворив в жизнь свои мечты. Глядя со стороны, моему отцу многие завидовали, но я-то знал, что жизнь его была неполна и мне суждено повторить тот же путь. Да, я был убежден, что и мне суждено умереть с той же гримасой неудовлетворенности на лице. Надо думать, именно поэтому я и стал искать прибежище в книгах, спасаясь от монотонной и предсказуемой реальности, расстилавшейся передо мной. Ведь каждого из нас к чтению приводит что-то свое, не так ли? А что привело вас, мистер Уэллс?

— В восемь лет я сломал ногу, — ответил писатель подчеркнуто сухо.

Гиллиам в замешательстве смотрел на него несколько мгновений, потом кивнул.

— Полагаю, гении вроде вас и должны начинать именно в таком возрасте, — произнес он задумчиво. — Я же чуть запоздал. До двадцати пяти лет я не решился исследовать большую библиотеку, которую отец, преждевременно овдовев, взялся собирать в одном из крыльев нашего дома. Пожалуй, для него это было еще и одним из способов тратить деньги, с чем он после смерти матери плоховато справлялся. И если бы не я, никто не прочел бы все эти книги. А я стал заглатывать все, абсолютно все. Мне открылось наслаждение, которое таится в книгах. Лучше поздно, чем никогда, согласитесь. Хотя должен вам признаться, что не был слишком уж взыскательным читателем. Любая книга, рассказывающая о чужой — а не о моей собственной — жизни, казалась мне интересной. Но ваш роман, мистер Уэллс… Ваш роман привел меня в такой восторг, какого я не испытывал никогда раньше! Вы вели речь отнюдь не о том мире, который я знал, как это делал, скажем, Диккенс, и не об экзотических землях, не об Африке или Малайзии, как Хаггард либо Салгари, и даже не о все той же Луне, как Жюль Верн. Нет, в своей «Машине времени» вы говорили о том, что представлялось куда более недостижимым, — о будущем. И главное — до вас ведь никто не рискнул описать его!

В ответ на пылкую речь Мюррея Уэллс лишь пожал плечами. Он ни на миг не замедлил шага и только старался не наткнуться на собаку, которая имела препротивную привычку крутиться под ногами. Вообще-то Жюль Верн все-таки опередил его, Уэллса, но Гиллиам Мюррей имел право этого не знать. А тот между тем продолжал:

— Как вам известно, с тех пор многие, и скорее всего под влиянием вашего романа, поспешили сделать достоянием публики свои представления о будущем. Витрины книжных лавок в мгновение ока заполнились сотнями так называемых научных романов. Я скупал все подряд и ночами с жадностью прочитывал один за другим. Я понял, что отныне другая литература просто перестала для меня существовать.

— Мне искренне жаль, что вы потратили впустую столько времени, — презрительно бросил Уэллс, считавший подобную продукцию злокачественной опухолью, поразившей конец века.

Гиллиам с удивлением посмотрел на него, а затем громко захохотал.

— Разумеется, о качестве этих поделок не стоит и говорить, — признал он, отсмеявшись. — Но их литературный уровень беспокоит меня меньше всего. Люди, стряпающие эти книжонки, обладают тем, что я почитаю куда выше способности ловко сплетать фразу с фразой: их ум наделен способностью фантазировать — вот что вызывает у меня восхищение и зависть. Большинство таких сочинений сводится к рассказу о том, как некое изобретение — обычно на удивление глупое — портит жизнь человечеству. Читали вы, например, поделку, в которой некий изобретатель-еврей создает машину, умеющую увеличивать размер как живых существ, так и вещей? Совершенно кошмарное сочинение, однако должен признаться: образ целого стада жуков-оленей, пересекающих Гайд-парк, произвел на меня неизгладимое впечатление. К счастью, случаются и удачи на этом поприще. В кое-каких романах рисуется будущее, над реальностью которого я не без удовольствия размышлял. И вот еще что: после прочтения — и с большим наслаждением, подчеркну, — скажем, романа Диккенса мне и в голову не приходило в подражание ему попробовать написать нечто подобное, скажем, придумать историю обездоленного мальчика. Мне казалось, что любой человек с зачатками воображения способен на это. А вот писать о будущем… Это, мистер Уэллс, совсем иное дело. Тут нужна подлинная отвага, нужны острый ум и дедуктивные способности. Вот сам я, к примеру, сумел бы придумать правдоподобное будущее? — спросил я себя однажды ночью, дочитав очередной роман. Как вы можете догадаться, вас я выбрал в качестве образца для подражания, ведь у нас так много общего: схожие устремления и более или менее схожий возраст. Короче, целый месяц по ночам я писал свой роман о будущем, научный роман, в котором хотел воплотить всю свою прозорливость, все дедуктивные способности своего ума. Естественно, я очень заботился о стиле, однако главной для меня была провидческая идея. Я хотел, чтобы читатель поверил в нарисованную мной картину будущего, чтобы она показалась ему вполне вероятной. Но в первую очередь меня интересовало мнение писателя, указавшего мне путь в литературе, — ваше мнение, мистер Уэллс. Мне хотелось, чтобы вы прочитали мое творение и похвалили меня за удачность прогноза, чтобы вы поглядели мне в глаза и признали за равного себе, за человека одной с вами породы. Мне хотелось не только порадовать вас своим романом, мистер Уэллс. Мне хотелось, чтобы вы получили то же интеллектуальное наслаждение, какое я получил, читая вашу книгу.