Яд со взбитыми сливками - Ольховская Анна Николаевна. Страница 4
Физкультурник, поначалу скептически отнесшийся к энтузиазму хилого слепого пацаненка, через полгода сам начал помогать Саше. Зачем? А он поспорил с Маратом, начальником охраны, что сможет сделать из убогонького настоящего ниндзя.
Если успеет, конечно, и парнишка не пойдет в «производство».
И чем больших успехов достигал Сашка, тем больше Вовану (Владимиру Игоревичу) хотелось выиграть спор. Да и начальнику охраны становилось все любопытнее.
Надо выжать из слепого пацана максимум, а потом, может, удастся выкупить его у Амалии и можно будет зарабатывать на парне неслабые бабосы. Сначала просто показывать его, как дрессированного медведя в цирке, а позже, когда подрастет, выставлять его в боях без правил. А че, слепой боец — это же круто, народ косяком попрет!
Для того чтобы Саша Смирнов не пошел в «производство», необходимо было содействие докторши, Натальи Васильевны, и Вовану с Маратом, предпочитавшим теток кустодиевских форм, пришлось бросить жребий — кому заняться тощей грымзой.
Жребий влетел в лоб… гм, впрочем, в данном случае задействовался вовсе не мозг размером с грецкий орех, в ход шла прямо противоположная часть тела, вот туда жребий физкультурнику и влетел.
Пипетка, давно млевшая при виде мускулистого тела Владимира Игоревича, отдалась этому телу с радостным визгом.
И два года Сашу Смирнова не трогали.
За это время ушел в больничку и не вернулся Илюша, потом усыновили Виталика, и из прежнего состава комнаты остался один Смирнов. Все остальные мальчики были из новеньких.
И все они просто обожали директора детского дома, такую красивую, такую добрую Амалию Викторовну, их Мамалию.
Воспитанники детского дома старались как можно чаще попадаться Мамалии на глаза в надежде, что она обратит на кого-то внимание, погладит по голове, выделит, порекомендует следующим усыновителям.
И только Саша Смирнов, следуя советам своего тренера, прятался от директрисы или старался затеряться в толпе.
Глава 3
И не только потому, что так велел Владимир Игоревич. Мальчика буквально отталкивал от Амалии Викторовны ледяной холод, исходящий от дамы.
Мертвый такой, стылый.
А еще директриса ассоциировалась у Саши с черным цветом. Злым черным цветом, потому что существовал еще добрый, теплый черный цвет.
Именно такими были волосы у мамы. Мальчик ее почти не помнил, в душе, в самом укромном уголке, пряталось только ощущение бесконечной ласки, нежности и любви, вызываемое словом «мама». И Саша вовсе не ждал усыновления, ему не нужны были чужие люди, у него была мама. Которая любит его больше жизни и обязательно найдет. Обязательно. Надо только подождать.
Ну и пусть, что прошло уже столько лет! Мама просто не может за ним прийти, потому что не знает пока, где ее сын. А еще… Саша совершенно точно знал, что Смирнов — вовсе не его фамилия. У него другая, короткая, звонкая, похожая на звук колокольчика, но вот какая — мальчик вспомнить не мог.
Так же, как и лицо мамы, и ее имя. Впрочем, имени парнишка и не знал, для крохи в то время существовало только одно имя — Мама. А лицо… Саша совершенно точно знал — его мама самая красивая. И самая необычная. Словно сквозь туман мальчик видел удлиненные жгуче-черные глаза, улыбающиеся ярко-алые губы, кожу цвета сливочного масла, но вспомнить лицо целиком не получалось.
Если бы он мог видеть! Давно бы уже сбежал отсюда и нашел маму. И больше никого.
Потому что в его жизни были еще бабушка с дедушкой. Но эти пушистые добрые слова заставляли сердечко парнишки трепыхаться от страха, потому что бабушка — это щипки, шлепки, подзатыльники и ругань, а дедушка — это вонь перегара и боль. Страшная, стыдная боль.
И, как стоп-кадр, воспоминание — ему опять больно, он плачет, но дедушка его не отпускает, внезапно дверь в комнату распахивается, на пороге бабушка, на лице — сначала непонимание, затем оно искажается яростью, бабушка хватает стоящий на гладильной доске утюг и бросается на дедушку. Тот отшвыривает Сашу в сторону, удар головой обо что-то острое и твердое, вспышка жуткой боли — и все. Свет исчез навсегда.
Поэтому бабушка с дедушкой ему не нужны. И папа тоже. Потому что его нет и никогда не было в его жизни.
Но ничего, он уже два года тренируется, он теперь много чего умеет, тело послушное и ловкое, спасибо Владимиру Игоревичу. Встречаются ведь хорошие люди, даже здесь, в приюте.
Хотя никто из нового персонала, пришедшего вместе с новым директором, детей не обижал, воспитатели разговаривали тихими, ласковыми голосами, но это были серые голоса. Равнодушные и пыльные. Именно так слышал и видел их Саша.
Всем, кто работал теперь в специализированном детском доме, в глубине души на обездоленных судьбой детей было плевать. Они просто выращивали их, словно телят. Или поросят.
И только Владимир Игоревич проявлял искреннюю заинтересованность в судьбе Саши Смирнова, и за это мальчик почти привязался к физруку. Почти, потому что обостренная чувствительность души не позволяла мальчику полностью довериться учителю. Что-то мешало, давило, словно камешек по имени Сережа Лисицын. Только второй камешек был побольше, и звали его иначе.
Мальчик давно научился прятать настоящие чувства и эмоции под маской равнодушия. Слепому сделать это гораздо проще, потому что зеркала души были плотно завешены мраком.
А еще он перестал делиться своими мыслями и сомнениями с друзьями. Мальчишки все равно не верили ему, а импульсивный горячий Гошка даже пару раз в драку лез, защищая обожаемую Мамалию.
— Свинья ты неблагодарная, Санька, вот ты кто! — вопил коротыш, пытаясь достать верткого приятеля кулаком. — Да Мамалия все для нас делает, она живет ради нас! Вон сколько ужасов про детские дома показывают по телику, и секты там всякие организуют, и притоны, и насилуют детей! Да в том клопятнике, где я был до перевода сюда, меня давно бы уже придавили в каком-нибудь углу или еще чего хуже сотворили! И у вас тут, мне рассказывали, до Мамалии жуть была! А теперь — красота! Телик вон, учителя ходят, врачиха каждый месяц осматривает, на озеро ходим!
— А почему нас больше никуда, кроме озера, не отпускают? — Гошка так сопел, что Саше не составляло никакого труда уворачиваться от кулаков Кипиани. — Почему у нас нет никакой связи с внешним миром? Ни телефона, ни Интернета? И почему мы не ходим в школу, а?
— Потому что к нам ходят учителя! — поддержал Гошку восьмилетний Олежка, перекошенный так, словно его топтало стадо слонов.
— Ага, читать, считать и писать кое-как учат.
— Ну и хватит! — проворчал Валера, собрат Саши по несчастью. — Зачем нам больше? Мне лично и этого хватит, я самолеты строить не собираюсь. А по электричкам милостыню просить и так можно.
— Так ты что, — Гошка, устав гоняться за неуловимым Смирновым, изумленно уставился на Валеру, — нищим решил стать? Бомжем?
— Ну почему же бомжем, — усмехнулся слепой. — Государство мне жилье после детдома даст, Мамалия обещала. А нищим быть, между прочим, очень даже прибыльное занятие, особенно если ты настоящий калека. Вот Олежке, к примеру, подавать будут много, тебе, Гошка, похуже, таких много, ну а нам с Сашкой надо научиться жалостливые песни петь. А че, пацаны, давайте свою бригаду организуем!
— Да пошел ты! — разозлился Кипиани. — Не собираюсь я нищим быть!
— А кем же ты будешь?
— Актером!
— Кем?! — заржал Валера.
— В кино сниматься буду!
— Ты че, опух? Карлик — и в кино!
— Да, в кино! Такие, как я, между прочим, тоже снимаются. Я американский фильм видел, сказочный, забыл, как называется, так там столько карликов снималось, целый народ из них создали, вот!
— Фигня это!
— Нет, не фигня…
Мальчишки заспорили, забыв о Саше, и он тихонько выскользнул из комнаты. Постоял, прислушиваясь. В коридоре никого не было, все сидели по своим комнатам. Погода за окном отличалась редкой гнусностью, с утра зарядил бесконечный дождь, и гулять никто не рвался. Воспитатели тоже ушли к себе, чего торчать в корпусах, если дети все равно носа из своих нор не высунут. Из-за дверей доносились звуки работающего телевизора, смех, о чем-то перехихикивались девчонки.