Победа. Книга 1 - Чаковский Александр Борисович. Страница 24

Клементина смотрела на мужа с тревогой и болью. За долгие годы совместной жизни она привыкла к этому крупному, слегка сутулившемуся человеку с огромной головой, по-бычьи склоненной и выдвинутой вперед, с массивным подбородком, над которым вызывающе торчала неизменная толстая, длинная сигара. Этот человек, казалось, всегда был готов к действию – к нападению или к отпору. Он напоминал крокодила, неповоротливого с виду, но каждую минуту готового сомкнуть свои мощные челюсти или нанести губительный удар хвостом.

Сейчас в кресле сидел обессиленный старик. Массивная голова его поникла, опущенные плечи, казалось, едва удерживали ее, руки были безвольно опущены.

– Я ничего не написал сегодня, – угрюмо сказал Черчилль, – даже не раскрыл мольберта. Я устал.

– Ты много работал вчера, – подчеркнуто бодрым тоном: она знала, что муж не терпит, когда его утешают, – сказала Клементина. – Потом это палящее солнце…

– Нет, – по-прежнему не делая ни малейшего движения, сказал Черчилль, – дело не в этом. Я еще никогда не находился в столь подавленном состоянии. Моя энергия иссякла. Мне ничего не хочется делать. Я не знаю, пройдет ли это…

– Ты знаешь, что пройдет.

– Нет, – возразил Черчилль, – Не знаю.

– Я скажу Сойерсу, чтобы он принес тебе виски.

– Я не хочу виски. Я вообще ничего не хочу, – тихо произнес Черчилль.

Клементина еще никогда не видела мужа в таком состоянии и никогда не слышала от него таких слов. Даже в безнадежных, казалось бы, положениях он не терял присутствия духа. Так было, например, когда провалилась его очередная авантюра – безуспешная попытка во время первой мировой войны захватить полуостров Галлиполи, а затем и Константинополь. Матери бесцельно погибших английских солдат проклинали тогда морского министра Великобритании Черчилля, а газеты единодушно называли авантюристом и невеждой…

Но Черчилль не менялся. Он оставался самоуверенным, по-прежнему презирал толпу и твердо верил, что его решающий час еще не пробил.

Он не дрогнул, когда началась война с Гитлером. Наоборот, им овладело сознание, что наконец-то час его настал, что с порога этой войны он шагнет прямо в вечность, в бессмертие, в Историю…

Но сейчас, когда наступила долгожданная победа, силы покидали его. Это было странно, противоестественно.

– Может быть, позвать Чарльза? – стараясь скрыть свою все усиливающуюся тревогу, спросила Клементина.

– К черту докторов! – вяло махнул рукой Черчилль. – Этих болезней они не лечат.

Состояние, в котором находился муж, и, главное, весь его столь неожиданно изменившийся облик побудили Клементину отступить от раз и навсегда заведенного правила. Присев на край кровати, она негромко спросила:

– Тебя беспокоит подсчет голосов?

Слегка искривленный левый угол рта – природный недостаток Черчилля, который он обычно скрывал, почти постоянно держа в зубах сигару, – дрогнул в презрительной усмешке.

– Мне наплевать на выборы. Кроме того, я еще не потерял веры в порядочность англичан. Не могут же они забыть, кто спас Британию.

– Конечно, они не забудут этого, – поспешно согласилась Клементина. Слишком поспешно, потому что хотела скрыть свои сомнения.

Настроения рядовых англичан были известны ей лучше, чем ее самоуверенному мужу.

До войны круг знакомых Клементины ограничивался министрами, лордами, депутатами, крупными бизнесменами – Черчилль питал необъяснимую неприязнь к «интеллектуалам».

Но с тех пор как Гитлер напал на Советский Союз и Черчилль заключил с прежде ненавистной ему большевистской страной договор о дружбе и совместной борьбе, жена премьер-министра возглавила Комитет общественного фонда, созданного в Англии для оказания медицинской помощи сражающейся Красной Армии.

В связи с этим она расширила свои связи, отношения, знакомства, стала бывать у шахтеров, докеров, металлистов: ведь все они были активными членами возглавляемого ею комитета.

Однажды после собрания в порту к ней подошел старый докер, один из профсоюзных руководителей.

– Мы никогда не любили вашего мужа, леди, – сказал он. – Мы провалили его на выборах еще в двадцать втором году, потому что он не послушался нас и не убрал руки прочь от России. В двадцать шестом, в дни всеобщей забастовки, когда не выходила ни одна газета, он заодно с Бивербруком создал газетенку, чтобы поливать нас грязью. Но сейчас мистер Черчилль делает правое дело. Пока он будет его делать, мы пойдем вместе с ним. Передайте это своему мужу, леди…

Тогда она ничего не рассказала мужу. Ей не хотелось расстраивать его. Кроме того, она знала, что ничто не в силах поколебать его самоуверенности и самовлюбленности – он с презрительной усмешкой отмахнулся бы от слов безвестного рабочего.

Но теперь Клементина вспомнила слова этого докера.

Однако и на этот раз решила промолчать. Вряд ли стоило вспоминать о том разговоре сейчас, когда силы, казалось, оставляли мужа.

Помолчав немного, Черчилль сказал все так же тихо:

– Прежде чем мы узнаем результаты голосования, от меня останется полчеловека. Но дело не в этом…

Он задумчиво покачал головой.

– В чем же дело, Уинни? – участливо спросила Клементина.

Черчилль внезапно вцепился в подлокотники кресла и, подаваясь вперед, громко воскликнул:

– Неужели ты не понимаешь? Сейчас, именно сейчас мне необходимо сознание всей полноты власти! Я должен сломить Сталина в Потсдаме. Но как я смогу это сделать, не зная, премьер я или уже нет!

Клементина понимала, что возражать мужу бесполезно. Она никогда не спорила с ним. Если предполагала, что ее слова вызовут гневный отпор, она просто писала их на клочке бумаги, передавала этот клочок вздорному супругу и молча выходила из комнаты.

Но на этот раз она не могла смолчать.

– Ты уверен, что тебе необходимо сломить Сталина? – негромко спросила Клементина.

– Я уже не раз объяснял тебе, что присутствие Советов в Европе несет ей гибель! – снова воскликнул Черчилль и, оттолкнувшись от подлокотников, резко встал.

Клементина чувствовала, что его переполняет злоба и что именно она, эта злоба, придает ему сейчас новые силы.

Черчилль выхватил из стоявшего на столике ящичка сигару и, закурив, стал торопливо ходить взад и вперед по спальне.

– Меня никто не слушает! – выкрикнул он. – Американцам нельзя было уходить в свою зону, пока Сталин не выполнит наших требований. Нельзя!

– Тебе не кажется, Уинни, что, встретившись с тобой теперь, Сталин будет удивлен тем, как ты к нему переменился? – осторожно, но вместе с тем настойчиво спросила Клементина.

– Мне плевать на это!

– Очевидно, он будет ссылаться на заключенные соглашения… – еще настойчивее произнесла Клементина.

– Было бы катастрофой, если бы мы соблюдали все свои соглашения! – Черчилль энергично взмахнул зажатой между пальцами сигарой.

Клементина молчала, и это, видимо, окончательно разозлило Черчилля.

– Ты придерживаешься другого мнения? На моем месте ты, кажется, готова была бы преподнести большевикам на серебряном подносе всю Европу? Пусть бы они установили свои коммунистические режимы в Польше, Венгрии, Болгарии, Румынии, а заодно уж в Греции и Италии?

– Ты думаешь, это будет возможно, если сами народы не захотят большевиков?

– Народы! Какие народы? Они идут туда, куда их ведут лидеры! А лидеры опираются на силу. Только на силу!

– Но, Уинни, – стояла на своем Клементина, – согласись, что в дни войны ты относился к русским иначе. Ведь я была в Москве. Я помню, какое ликование было там в День Победы… Москвичи восторженно приветствовали английских и американских офицеров. Сотни рук подбрасывали их в воздух, люди кричали «ура»… Я выступала по Московскому радио. От имени нашей страны. От твоего имени, Уинстон. Я говорила, что, пройдя по мрачной долине жертв и страданий, мы могли бы идти в дружбе и дальше…

– Набор высокопарностей!

– Я сказала только то, что ты сам написал, – с упреком возразила Клементина.