Прощеное воскресение - Михальский Вацлав Вацлавович. Страница 39

— А может, вместе?

— Нет. Вместе мы опять будем приставать друг к другу, — подавляя счастливую улыбку, сказала Мария.

Фунтик сидел на кухне под стулом и, когда вошла Мария, обиженно отвернулся.

— Фуня, не обижайся, я его с пятнадцати лет люблю. Ты представляешь, выходит, я его ждала двадцать восемь лет!

Фунтик сделал вид, что прощает, вылез из-под стула и стал тереться о ноги Марии.

— Чай? Кофе? Мясо? — спросила она вошедшего в кухню Павла.

— Все! — отвечал тот, запахиваясь в явно короткий и непоправимо узкий белый махровый халат.

— Прости за мой халатик. Просто у нас в доме нет мужчин, а когда приезжает доктор Франсуа, он привозит свой.

— А кто это? Что-то знакомое.

— Врач губернатора Тунизии. Такой крупный, в очках, лингвист.

— Что-то припоминаю. А сколько лет ты прожила в Тунисе?

— Во второй раз с тридцать четвертого по сорок пятый. Почти одиннадцать лет. А после войны живу здесь. Слушай, а мы даже не выпили за встречу. Не до этого было. Но сейчас надо выпить. Грех не выпить. У меня в кладовке есть хорошее вино с собственных виноградников.

Бутылка, которую принесла Мария, была подернута слоем пыли, как и полагалось хорошему вину.

Павел откупорил бутылку красного сухого вина, разлил его в поданные Марией большие бокалы.

— Пусть вино подышит, — сказала она.

— Конечно. У меня нет своих виноградников, но я знаю, что вино должно подышать. У моей Кати есть виноградники, у младшей. Ты ее помнишь?

— Конечно.

— Так вот, у моей младшенькой и виноградники, и неоглядные земли, сотни тысяч овец, табуны лошадей… Она семнадцати лет выскочила замуж за аргентинца, единственного сынка крупного латифундиста.

— А как старшая, Таня?

— С нами, в Штатах. Муж клерк, четверо детей. А у Кати детей нет, Бог не дал.

— У меня тоже, — сказала после непродолжительной паузы Мария.

— После того как в двадцать четвертом году Франция признала новую Россию — СССР и на эскадре спустили Андреевский флаг, в Тунисе мне делать было нечего. Мы уехали к Петру Михайловичу в Америку, к тому времени он там успел осмотреться.

— А я у него заиграла бинокль. До сих пор у меня как память о тебе.

— Спасибо, — сказал Павел. — Полгода я болтался в Штатах без дела, потом работал у Сикорского, а потом занялся своими изобретениями, разработал свой оригинальный тип стиральной машины. Взял небольшой кредит для порядка, а для дела заложил кой-какие Дарьины висюльки, и начал я с мастерской, а к двадцать девятому году, к кризису, у меня уже был маленький заводик. Стирать люди не перестали и в кризис, так что я кое-как продержался до лучших времен. Потом взял патент на свою кофемолку — вот тут была удача. А настоящие деньги ко мне пришли, когда накануне войны я получил заказ от военного министерства на солдатские термосы и фляги на пояс. То, что я бывший адмирал, сыграло свою роль, военные ко мне прониклись. На мелочевке делаются большие деньги, на простых вещах, нужных сотням тысяч людей.

— Так ты богач?

— Ну как посмотреть! Все относительно. Не бедняк — это точно.

— Тогда выпьем! — звонко предложила Мария. — Вино созрело.

Они дружно чокнулись и отпили по несколько глотков.

— Чудное вино, такое терпкое, вкусное. Ты молодчина!

— Не я. Это друзья мне оставили наследство. Помнишь губернатора и его жену Николь?

— Вроде помню.

— Вот они и оставили. Наследство немаленькое. Да и своего у меня наработано не меньше. На втором этаже бюро, потом покажу. А первый этаж я сдаю швейцарской часовой фирме.

Часы в гостиной густо пробили одиннадцать раз.

— О, скоро полночь! Ну и здоровы мы с тобой спать! — Он наполнил оба бокала. — Давай выпьем за чудеса!

— Давай на брудершафт! Всю жизнь мечтала выпить с тобой на брудершафт. Сбылось!

Они придвинулись друг к другу, переплели руки, медленно выпили из своих бокалов до дна и крепко, нежно поцеловались в губы.

— А я перед тем, как идти на Монмартр, про тебя думала. Мне большая собака приснилась. Нюся сказала — к другу. Я посмеялась: откуда ему взяться? А потом, когда утром рассматривала себя перед зеркалом, обратила внимание на вот этот крошечный шрам над левой бровью. Видишь?

— Сейчас вижу, а раньше не замечал.

— Я его замазывала. Это когда мне было пять лет, однажды в летнее воскресенье ты с тетей Дашей пришел к нам в гости, я пряталась за стульями на веранде, а ты сделал мне «козу», я побежала с хохотом, запнулась о стул и упала со всего маху лицом вниз. Нос в кровь разбила. Ты меня подхватил и понес в дом умывать и лечить. Мама побежала следом. Помнишь?

— По правде — не помню.

— Ничего вы, мужчины, не помните, ничего ровным счетом. И как у вас голова устроена?

— Виноват. Если речь идет о моей голове, то она устроена точно неважно, — шутливо подхватил Павел, — и всякие житейские подробности я не запоминаю. А вы, женщины, все помните: кто что сказал, кто как стоял, кто во что был одет — ужас! Давай-ка допьем эту бутылку, чего зло оставлять? — И он разлил остатки вина по бокалам.

— За наших флотских!

— За флотских!

Чокнулись. Выпили с удовольствием, лихо.

— Ты был, когда спускали на эскадре Андреевский флаг?

— Да, это было печально.

— Я знаю, что флаг сейчас в Бизерте, в храме Александра Невского.

— Там есть теперь храм?

— Да. Перед войной построили, — отвечала Мария, не распространяясь о том, что и она принимала участие в возведении храма. — Ты думаешь, Россия погибла навечно?

— Та, что была, — да. Но советская власть кончится, — сказал Павел.

— Лет через триста, как Романовых?

— Раньше. Думаю, что еще при твоей жизни.

— Я помню, ты так нагадал, когда мы плыли к Константинополю. Я хорошо помню тот вечер в твоей адмиральской каюте. Черные, отсвечивающие иллюминаторы. Тетю Дашу. Саму себя в ее платье. Девочек — они гоняли хлебный мякиш по белой скатерти. Помню повара и еще одного вестового. Помню Петра Михайловича, как он читал свои стихи, как я обидела его сдуру. Помню, как ты нагадал Кате, что она будет животноводкой. И ведь стала!

— Стала. И все остальное сбудется.

— Ты нагадал тогда — через семьдесят лет. Значит, году в девяностом? Это что же — мне будет восемьдесят пять? Какой ужас!

— Никакого ужаса. Когда я был юношей, мне казалось, что после тридцати лет жить стыдно. А оказалось — втянулся. Мне теперь шестьдесят два, а я только-только начал хоть что-то кумекать в жизни.

— Ты молодец! — лукаво улыбнувшись, сказала Мария. — Орел!

— Орел не орел, но пока кувыркаюсь. А как жизнь быстро летит после тридцати! А после сорока! А после пятидесяти! А после шестидесяти! Только свистит за ушами! С каждым годом скорость все больше. Как говорит моя Даша: в понедельник проснулся, а спать ложиться — уже пятница!

— Она ведь твоя ровесница? — без интонации спросила Мария.

— На год старше, но держится молодцом.

— Вы ладите?

— Как добрые соседи. Не больше, но и не меньше.

— Насколько я наслышана о долгой семейной жизни, это тоже неплохо, — примирительно сказала Мария.

— Даша вся во внуках. Хорошие они у нас. Старшей, Насте, сегодня восемнадцать.

— Так давай за нее выпьем, дедуля! — И Мария побежала в кладовку за новой бутылкой вина.

— А ты пить горазда, — сказал Павел, когда они осушили бокалы за внучку Настю. — Мы ведь не закусываем.

— Закусывай. Вон сыры!

— Нет, такое вино грех закусывать.

— Нюся давно спит. А я пьяна-ая!

— И я окосел, — запахивая расходящийся на груди халат, сказал Павел. — Перерыв?

— Перерыв! — радостно подхватила Мария и, обнявшись, они побрели в спальню.

— Да ты босой! — увидела по дороге Мария. — Простудишься!

— Ничего не простужусь. Как это я могу с тобой простудиться?. У тебя так много комнат, мы потеряли спальню.

— Ничего не потеряли — вот она, — распахнула белую высокую дверь Мария. — Портьеры не будем раздергивать, хорошо? А то солнце разбудит.