»Две жизни» (ч.II, т.1-2) - Антарова Конкордия (Кора) Евгеньевна. Страница 107

Скрипка и рояль разом и неожиданно зазвучали. Никто не был готов к тому, что так вдруг нарушится молчание. Когда графиня подняла голову и посмотрела на дочь, она едва удержала возглас. Уже несколько раз за последние дни она видела свою дочь какой-то преображенной. Мать считала, что это любовь сделала Лизу почти красавицей. Но лицо, которое она видела сейчас, — это был кто-то другой, но не её гурзуфская Лиза. Рука, правда, всё та же, Лизина прекрасная рука. Но как она водила смычком! Никогда прежде у Лизы не было этой уверенности удара, этой лёгкости и гибкости. Лиза сейчас играла шутя. Она жила где-то не здесь. Губы её сжимались и внезапно раскрывались в улыбку, головка и тело то гибко выпрямлялись, то чуть склонялись. Нет, положительно графиня никогда не видела Лизу такой. "Да она Бога воспевает", — мелькнуло у неё в уме. И впервые она поняла, что дочь не божка себе сотворила из музыки, но что Бог в ней, в её сердце, что Бог всей жизни её была музыка, что рядом с этим Богом нет никого, что без музыки немыслима сама Лиза, как невозможны лучи без солнца. Что играла Лиза, как аккомпанировала ей Алиса, — графиня не знала.

Она не понимала сейчас и не воспринимала музыкальных фраз, она слышала только песнь Лизиного сердца. И мать размышляла, где же, когда и как могла эта девочка гак понять жизнь, чтобы передать струнам крик, мольбу и раны собственного сердца. Лиза опустила скрипку. Глаза её, как у слепой, оставались несколько мгновений устремлёнными в одну точку. Наконец она вздохнула, положила скрипку на рояль таким тяжёлым жестом, как будто та весила пуд, и тихо сказала:

— Больше сегодня играть не могу.

Ананда подошёл к ней, усадил её на своё место и вернулся к роялю.

— Ну, Алиса, друг, теперь моя очередь, — беря виолончель, сказал он. — Не так давно я играл эти вещи в Константинополе и за инструментом сидела брюнетка. Кое-кто из присутствующих её знает, а кто-то и игру её слыхал. Надо отдать ей справедливость, выше пианистки я не знаю.

— Ты, Ананда, удачно ободряешь Алису, — рассмеялся лорд Бенедикт. — Я и без твоего введения вижу, как у бедняжки трясётся от страха сердце.

— О, если бы хоть одна десятая доля женщин мира была так мало знакома со страхом, как Алиса, в мире не было бы места ни тьме, ни злу, — ответил Ананда. — И что ещё важнее в неустрашимой Алисе, что музыкальность её вросла во всё её существо. Гармония в ней чиста, как строй гаммы, и не может переносить фальши. Её гармония не знает соревнования, не может расстроиться от звучащих рядом фальшивых нот. И ни один порыв, кроме чистой любви, не может её всколыхнуть. Там, где Алиса, там каждому легко, если в его страстях нет зла. Злое задохнётся. Счастливец тот, кто будет её мужем.

— Ну, Ананда, если ты будешь продолжать таким образом, то уж не розы, а, пожалуй, пионы зардеют на щеках Алисы, — раздался голос Сенжера. — Вы не смущайтесь, Алиса; когда Ананда готовится играть, колесо его жизни сразу поднимает его в такие высокие сферы эфира, что он почти перестаёт воспринимать обычную речь и обычную жизнь. Он видит небо в алмазах и несёт его горькой земле. Я уверен, что сегодня и вас он увлечёт за собой.

Голос князя, ласковый, негромкий, но такой чёткий, что во всех углах было слышно каждое слово, умолк, и в наступившей тишине раздались первые звуки. Когда играла Лиза, графиня не слышала пианистки. Она была переполнена дочерью и слушала только скрипку. Она поразилась теперь, что рояль пел так радостно и так мощно. Но мысль графини внезапно оборвалась, в комнате раздались иные звуки… И всё встрепенулось, вздрогнуло. То был человеческий голос, которым пела виолончель.

"Так вот что такое музыка, когда творящий встречает Творца", — подумалось Лизе. По лицу её катились слёзы, руки были сжаты, глаза не отрывались от лица Ананды. Сидевший рядом с нею Джемс, несколько минут назад утопавший в любви, которую воспевала Лиза, чувствовавший, казалось, что это сама жизнь звучит в её струнах, сейчас забыл, что уже слушал музыку. Ему чудилось, что он и жить-то начал только теперь, когда запела виолончель. Опять, как в Константинополе, он услышал борьбу, страсти и скорби людей. Слёзы и стоны земли оживали под смычком Ананды. Но всё покрывала пелена радости, утешения, умиротворения. У рояля сияло, будто оно было не из плоти, преображенное лицо Алисы. Слушателей опять захватили волны вдохновения. Но песня Ананды рассказывала о том, на что способна самоотверженная любовь. Музыка Лизы выражала её личные желания, порывы её страсти и мечты, она говорила, что текущее мгновение ценно настолько, насколько заинтересовано в нём собственное «Я».

Эти мысли мелькали в голове Джемса. Он посмотрел на Флорентийца, на человека своих мечтаний, ставшего теперь человеком из плоти и крови. И, пожалуй, тот, кого он сейчас видел, был несравненно выше того, что мог представить Джемс в своих мечтах. Прекрасное лицо Флорентийца сейчас сияло огнем вдохновения. Необычайные зелёные глаза глядели перед собой с такой лаской и состраданием, точно он посылал песню Ананды куда-то вдаль, старясь охватить всё больше и больше людей. Джемс увидел слёзы Лизы и понял, как напряжены её дух и сердце, понял, что и ей открылось новое понимание музыки. Графиня сидела, закрыв лицо веером, и её вздрагивающие плечи говорили о том, в какую бездну заглянула она, считавшая до сих пор, что центр и смысл жизни — её собственная семья. Очевидно, и для неё наступал перелом в оценке жизни.

Граф, на которого потом взглянул Джемс, поразил его своим видом. Лицо его было бледно, точно он внезапно заболел. Глаза смотрели не отрываясь на Ананду. Он был похож на подсудимого, который признал свою вину за неверно прожитую жизнь. Звуки всё лились, и состояние Джемса менялось. Ему представилось, что он опять стоит у чаши Будды. Ему становилось всё легче, точно растворялось какое-то неведомое ему самому бремя. И он понял, что в сердце его так легко и тихо потому, что над ним больше не властно ничто внешнее. В нём тоже совершался духовный переворот. Песнь Ананды как будто вытащила его из футляра тела, где он живёт временно, сейчас, и показала ту жизнь его духа, его Вечности, где нет ни времени, ни пространства.

Он понял, что для тех высоких сил, о которых поёт Ананда, время уже не существует. И, главное, каждый может попадать в эти сферы не потому, что стал святым или совершенным, но потому, что осознал в себе Начало всех Начал и может на одно мгновение отбросить всё условное, что необходимо ему победить. Капитан понял, что только при этом условии человек МОЖЕТ прийти к началу того пути, на котором становятся Анандой, Флорентийцем и другими не менее, а может быть, и более высоко идущими и творящими людьми, о которых он, капитан, ничего не знает.

Ананда кончил играть, отложил виолончель, оглядел всех своими сияющими глазами и подошёл к Алисе, продолжавшей сидеть у инструмента. Он поклонился ей, благодаря за редкостное сопровождение, и подал ей несколько нотных тетрадок, показывая, что он собирается петь. Он точно не замечал впечатления, произведённого его игрой. Но не потому, что того требовала его воспитанность; он творил сейчас не только для тех, кто его окружал, он видел кого-то ещё, кого не мог видеть Джемс и все те, кто жил порывами и планами одной земли.

Ананда запел. Леди Цецилия встала и обняла Генри, который тоже больше не мог сидеть. Он смотрел не только на Ананду, но и на Алису. Леди же Цецилия впилась глазами в Алису. Она знала эту песнь, знала, что со второго куплета должна вступить Алиса, и боялась, что девушка разрушит очарование того мира, куда увёл всех певец. Голос Ананды покорил её целиком, в ней проснулось желание молиться. И каково же было её удивление, когда она услышала, как переплетаются два голоса. Она даже не заметила, когда вступил женский голос. Она слышала сейчас не музыкальные фразы столь знакомой ей песни, что певала в юности с братом, а только гимн счастья, гимн Жизни.

И ещё один человек, невидимый гостям, впитывал музыку Ананды. Услыхав вдали звуки, пасторша спустилась с лестницы и пошла на них. Она остановилась у двери в зал как раз в тот момент, когда начал играть Ананда. Немузыкальная от природы, ненавидевшая музыку и пение больше из-за того, что её постоянно раздражал муж, чем на самом деле, пасторша сейчас не понимала, что с нею творится. Ей определенно казалось, что это не звуки инструмента, а какое-то обличительное обращение прямо к ней. Ей чудился в звуках повелительный приказ пересмотреть всю свою жизнь. "Дженни, Дженни, дитя моё, что же я наделала? Я ведь тебя всем сердцем любила. Всей душой хотела, чтобы ты была счастлива".