Волосы Вероники - Козлов Вильям Федорович. Страница 15

— Ну его к черту, — сказал я.

Когда волны набегают с залива, особенно в шторм, они выбрасывают на берег разный мусор: осклизлые доски от разбитых лодок, пенопластовые поплавки промысловых сетей с отверстиями в середине, бутылки, зеленые бугристые щупальца морских водорослей, консервные банки.

— Шувалов, я хочу замуж, — вдруг сказала Оля.

— За чем же дело? — пробормотал я.

— Кажется, не уродка, а вот замуж никто девку не берет, — проговорила Оля.

— А если я тебе сделаю предложение — пойдешь?

— Не торопись, Шувалов…

Я уже привык, что она называет меня по фамилии, и не обижался, хотя поначалу это меня коробило.

— У меня был один парень…

— Леня Боровиков? — ввернул я.

— Еще до него…

— Сколько же их было? — не удержался и язвительно спросил я.

— Не считала, — улыбнулась она. — Но вот какая штука, как дело доходит до женитьбы, мои дружки от ворот поворот… Так вот тот парень, о котором я рассказываю, очень любил меня. Мы познакомились, когда я училась на втором курсе. Вместе ездили каждое лето в Сочи, он даже снял для нас квартиру в Купчино, все шло уже к венцу, а потом вдруг мы расстались. Навсегда.

— Вдруг… — сказал я. — Что же было за этим «вдруг»?

— То же самое, что сегодня в ресторане «Олень», — продолжала она. — Мы сидели с ним в одной компании, уже заявления во Дворец бракосочетания были поданы… Я вышла к подружкам на кухню, а мужчины остались в комнате. Мой-то Генрих никого из этой компании не знал, кроме Милы Ципиной…

— Замечательная у тебя подружка! — подковыр нул я.

— Какая есть, — отрезала она. — Ну и один кретин возьми да и ляпни в присутствии Генриха: «Сколько у меня было девиц, но лучше Олечки Журавлевой не встречал!..» Генрих устроил мне скандал, забрал назад заявление.

— Из-за этого? — удивился я.

— Если бы это было в первый раз, — вздохнула Оля. — Я всегда считала, что женщины — болтушки, оказывается, у мужчин тоже длинный язык!

Оля не переставала удивлять меня: она невозмутимо говорила такие вещи, о которых любая на ее месте помалкивала бы! Я бы даже сказал, наговаривала на себя, как будто ей это доставляло удовольствие. Послушаешь ее, можно подумать, что она отдается кому попало направо и налево!

— Дурак был твой Генрих, — помолчав, сказал я.

— Он потом одумался, снова стал уговаривать меня подать заявление, но я не согласилась, — сказала Оля.

— Почему же?

— Зачем мне замуж выходить за дурака? — рассме ялась она.

— Хорошо, а если бы он тогда не возмутился, вы поженились бы?

— Конечно! Он мне тоже нравился.

— А сейчас?

— Я ведь сказала тебе, что порвала с ним навсегда. Был бы умный, он бы сразу это понял, а он с полгода меня преследовал. И что же? Я стала его ненавидеть. Пока я была с ним, я ни разу ему не изменила, хотя бывала без него в компаниях и даже ездила с парнями в Прибалтику. Я не умею разбрасываться, Шувалов. Могу быть только с тем, кто мне нравится. Разве ты этого не понял? Генрих этого не мог понять, изводил меня ревностью, вот и опротивел. Обидно, когда ты не виновата, а тебя терзают, допытываются… И это еще до замужества! А что было бы потом?

Хотя наш разговор вроде бы носил отвлеченный характер, и она и я знали, что мы на пороге большого объяснения. Мне она нравилась, лучшего в своей жизни я уже не ждал, такие женщины, как Оля, не часто встречаются. В ней есть обаяние, много женственности; мне нравилось с ней разговаривать, сидеть за столом, просто смотреть на нее. Как только Оля Вторая вошла в мою жизнь, я потерял интерес к другим женщинам. Сто лет уже не виделся с Полиной Неверовой…

Я привыкал к Оле, думал о ней, не мог дождаться встречи, на работе заметили, что я изменился, проницательная Уткина в пятницу вдруг спросила: «Когда на свадьбу пригласите, Георгий Иванович?» И, не дождавшись ответа, в облаке духов выплыла из кабинета. Женщины, они нутром чувствуют перемены, произошедшие в мужчине. А вот я ни за что бы не догадался: есть кто-нибудь у Альбины Аркадьевны или нет?..

Так уж устроены влюбленные, они, как дети на песке, строят воздушные замки из щепочек, верят, что их дворец самый красивый в мире. Влюбленный не замечает недостатков в своей избраннице, вопреки здравому смыслу он и недостатки обращает в достоинства… Где-то в глубине души у меня шевелился червячок сомнения: что-то подсказывало мне, что у нас с ней нет будущего, все может в любой момент кончиться. И это не зависит ни от меня, ни от Оли. Оля Вторая… Это имя для меня несчастливое…

Я гнал прочь эти мысли, диссонансом врывающиеся в ту гармонию, которая у нас была с Олей. Грешил на свой возраст, заставляющий теперь меня сомневаться во всем, что касалось моей будущей семейной жизни. Настораживало меня и то, что Оля была очень уж спокойна и невозмутима. Решив для себя, что я ее устраиваю, она как бы остановилась. Ничего не происходило в нашей с ней жизни, все одно и то же: звонки, прогулки, встречи, бурные ночи, отмечающие меня синеватыми тенями под глазами. Овальное лицо Оли всегда было свежим, глаза чистые, движения медлительные. Она как-то призналась, что очень всем довольна, и сама предложила встречаться нам два раза в неделю, когда она не ездит в командировки. Олю устраивала размеренная, упорядоченная жизнь со мной. Но у нее была и другая жизнь, о которой она рассказывала не очень-то охотно, — это бесконечные празднования чьих-то дней рождения, якобы деловые встречи с подругами и приятелями подруг, походы в театры и на концерты. Меня она туда не приглашала.

— Холодно, — вывел меня из задумчивости голос Оли.

Я снял с себя куртку и накинул ей на плечи. Пароход приблизился, уже можно было различить иллюминаторы на округлом белом боку, дым все так же косо тянулся из трубы, ветер подхватывал его и бросал на гребешки увеличивающихся волн. На палубе не видно ни души. Этакий белый «Летучий Голландец», заблудившийся в водах Финского залива.

Навстречу нам попалась парочка: длинноволосый юноша плелся позади блондинки в плаще и суковатой палкой сшибал раковины в воду. Наверное, поссорились, потому что у девушки лицо напряженное, руки засунуты в карманы, а у парня мрачный отсутствующий взгляд.

Я обнял Олю, она повернула ко мне голову: спокойные посветлевшие глаза, маленький припухлый рот.

Я поцеловал ее. Она любила целоваться, вскидывала голову, так что тяжелый пук волос грозил рассыпаться золотистым дождем по спине, прижмуривала глаза, губы у нее были твердые, подвижные. В поцелуе она всегда перехватывала инициативу и не отпускала меня. Мы долго стояли на песке. Я услышал шорох, попытался легонько высвободиться, но Оля еще крепче прижалась, рука ее требовательно сжала мою шею. Щеки ее порозовели, глаза, вобравшие в себя синь неба, смотрели на меня. В моих ушах нарастал глухой гул, так шумит весной береза, если прижать к белой коре ухо. Когда она отпустила меня, я увидел на сером валуне сгорбившуюся чайку, она равнодушно смотрела на нас. Пароход все ближе подвигался к берегу, на палубе по-прежнему не было ни души. Солнце зашло за пышное облако, и сразу вода в заливе изменила свой цвет, потемнели и у Оли глаза: стали темно-серые с бархатным отливом.

— Скорее бы лето, — сказала она. — Так хочется позагорать, выкупаться.

— Поедем в деревню? — предложил я. — Берег озера, сосны, огороды и десяток домишек…

Я вспомнил деревню Голодницу, бабушкин дом. Кто в нем сейчас живет? И снова пожалел, что не купил избу с баней.

— Твое родовое поместье, граф Шувалов? — улыб нулась она.

— Ну, Шувалов еще ладно, а графом-то зачем обзываешь?

— У тебя дом с колоннами? И парк с беседкой?

— Была изба с русской печкой, а вместо колонн вдоль забора — березы со скворечниками.

— И туалет в километре от дома…

— Ближе, — ответил я. — Всего в тридцати метрах… Все это было, да сплыло: дом-то продали. Кляну себя, что сам не купил его.

— Я никогда не была в настоящей деревне, — сказа ла она. — Говорят, там со скуки умереть можно.