Победа. Книга 2 - Чаковский Александр Борисович. Страница 13

Сейчас Сталин безмолвно спрашивал себя и одновременно членов своей делегации: случаен ли вопрос, заданный Черчиллем и Трумэном? Сыграют ли этот вопрос и ответ на него какую-нибудь роль, когда речь пойдет о послевоенном германском государстве и об изменениях германских границ в пользу Польши и Советского Союза?

– Германия – сегодняшняя объективная реальность, – сказал Сталин, как бы выдвигая эту мысль на обсуждение собравшихся. Его ближайшие помощники едва заметно наклонили головы в знак согласия. – Германия есть то, чем она стала после войны, – уже более твердо продолжал Сталин. – Никакой другой Германии сейчас нет. Я так понимаю этот вопрос.

– Можно ли говорить о Германии, какой она была До войны, скажем в 1937 году? – втягиваясь в разговор, начатый Черчиллем, спросил Трумэн.

– Почему? – возразил Сталин. – Надо говорить о Германии, как она есть в 1945 году.

– Но она же все потеряла в 1945 году! – повысил голос Трумэн. – Германии сейчас фактически не существует!

– Германия представляет, как у нас говорят, географическое понятие, – слегка разведя руками, сказал Сталин. – Будем пока понимать так, – мирно добавил он. – Нельзя же абстрагироваться от результатов войны.

– Да, но должно же быть дано какое-то определение понятия «Германия»! – раздражаясь, в еще более повышенном тоне ответил Трумэн. – Я полагаю, что Германия, скажем, 1886 или 1937 года – это не то, что Германия сегодняшняя!

О Бирнсе, казалось, забыли. Он едва сдерживал возмущение, тщетно ждал паузы, чтобы продолжить доклад и тем самым прекратить этот нелепый, схоластический, по его мнению, спор. Трумэн напрасно дал себя втянуть в бесплодную дискуссию.

– Германия изменилась в результате войны, – негромко сказал Сталин. Он как будто нарочно старался говорить тем тише, чем громче говорил Трумэн. – Так мы ее и принимаем.

– Я вполне согласен с этим, – уже спокойнее произнес Трумэн. – Но все-таки должно же быть дано некоторое определение понятия «Германия»?

Это прозвучало просительно и, пожалуй, даже жалобно.

«На кой черт?!» – с гневом подумал Бирнс. Несмотря на весь свой опыт, он не мог проникнуть в скрытый смысл того, что сейчас происходило. Он не понимал, что нетерпеливый Черчилль и вызывающе спокойный Сталин преследовали в этом внезапно возникшем споре далеко идущие цели.

Сталину, видимо, надоела словесная перепалка. Выражение его лица мгновенно изменилось.

– Может быть, говоря о довоенных границах Германии, – сказал Сталин, глядя на Трумэна, – имеется в виду установить германскую администрацию в Судетской части Чехословакии? Это область, откуда немцы изгнали чехов, – добавил он снисходительно-поясняюще.

Бирнсу наконец стало ясно, что спор идет отнюдь не по формальному поводу. Признать Германию «как она есть в 1945 году» значило согласиться с тем, что значительная ее часть уже принадлежит Польше причем Польше, дружественной Советскому Союзу. Это означало подтвердить согласие и с тем, что Восточная Пруссия и ее центр Кенигсберг являются отныне советской территорией.

Бирнс подумал, что Трумэн, втянутый в спор Черчиллем, а затем Сталиным, не понимает всей его серьезности и просто хочет оставить за собой последнее слово.

– Может быть, все же будем говорить о Германии, как она была до войны, в 1937 году? – тем временем повторил свое предложение Трумэн.

Сталин выбил трубку о дно массивной хрустальной пепельницы.

– Формально, конечно, можно принять и эту дату, – прежним невозмутимо-спокойным тоном сказал он. – Однако вряд ли это будет верно по существу. Например, в то время Восточная Пруссия принадлежала Гитлеру. Но… – Сталин сделал паузу и неожиданно улыбнулся. – Если в Кенигсберге появится немецкая администрация, мы ее прогоним. Обязательно прогоним!

В зале засмеялись. Обескураженные Трумэн и Бирнс видели, что смеются не только русские, но и американцы и англичане.

Это следовало немедленно прекратить.

– На Крымской конференции было условлено, что территориальные вопросы должны быть решены на Мирной конференции, – быстро произнес Трумэн и сразу понял, что хватил через край. Лицо Сталина приняло угрюмо-сосредоточенное выражение. Не нужно было в столь демонстративно-категорической форме подвергать сомнению права Советского Союза, к тому же предопределенные ялтинскими решениями. Чтобы смягчить впечатление, Трумэн решил вернуть разговор в прежнее русло. – Как же мы определим понятие «Германия»? – спросил он.

Сталину, по-видимому, все это окончательно надоело.

– Вот что, – решительно сказал он. – Давайте определим западные границы Польши, и тогда яснее станет вопрос о Германии. – На мгновение он задумался. – Я очень затрудняюсь сказать, что такое теперь Германия. Это страна, у которой нет правительства, нет определенных границ… Она разбита на оккупационные зоны. Вот и попробуйте определить, что такое Германия. Это просто разбитая страна.

Наступила пауза.

– Может быть, мы все-таки примем в качестве исходного пункта границы Германии 1937 года? – на этот раз уже явно просительным тоном произнес Трумэн.

Сталин развел руками:

– Исходить из всего можно. В этом смысле можно взять и 1937 год. Но, – он снова помолчал, – только как исходный пункт. Это просто рабочая гипотеза для удобства нашей работы. Объективной же реальностью является та, которая сложилась в результате разгрома гитлеризма.

– Итак, мы согласны взять Германию 1937 года в качестве исходного пункта, – с облегчением объявил Трумэн, делая вид, что расслышал лишь первую часть ответа Сталина.

«Ну и чего ты добился? – подумал Бирнс. – Практически использовать эту формулу все равно не удастся. Сталин заранее предупредил, что принимает ее лишь в качестве рабочей гипотезы!»

– Мы не закончили со вторым вопросом повестки дня, – напомнил Трумэн.

Вторым был вопрос о Контрольном Совете, точнее, о его полномочиях в политической области.

Сталин заявил, что советская делегация ознакомилась с предложениями министров по этому вопросу и согласна с ними. Он внес небольшую поправку: предложил исключить из документа несколько строчек; в них оставалась лазейка, которую нацисты могли использовать в своих интересах. Кроме того, он высказал пожелание, чтобы редакционная комиссия отредактировала текст документа.

– Для этой цели уже создана подкомиссия, – буркнул Бирнс.

Он был недоволен ходом заседания. Ведущую роль у него отняли. Самое же обидное состояло в том, что сделал это Трумэн. Зачем было затевать никчемный спор со Сталиным?

– Хорошо, – сказал Сталин в ответ на слова Бирнса. – Возражений нет.

– Может быть, завтра утром министры еще раз посмотрят этот документ после того, как его представит редакционная комиссия?

Это сказал молчавший до сих пор Иден.

– Так будет, конечно, лучше, – охотно согласился Сталин.

– Здесь, в проекте, – держа перед глазами розданный американцами документ и как бы вновь перечитывая его, сказал Черчилль, – говорится об уничтожении немецких вооружений и других орудий войны. Однако в Германии имеется ряд экспериментальных установок большой ценности. Было бы нежелательно уничтожать эти установки.

– В проекте, – возразил Сталин, – сказано так: захватить или уничтожить.

– Верно! – воскликнул Черчилль. – Здесь сказано именно так. Но мы можем найти применение этим установкам! Или распределить их между собой.

– Можем, – подтвердил Сталин.

«Опять начал свою игру в мнимые поддавки!» – со злостью подумал Бирнс.

Но он ошибся. Словно забыв о Германии, Сталин вдруг сказал:

– Советская делегация имеет проект по польскому вопросу. На русском и английском языках. Я просил бы ознакомиться с этим проектом.

Все увидели, как помощник Молотова Подцероб тотчас передал советскому министру папку.

Трумэн переглянулся с Черчиллем, что-то шепотом спросил у Бирнса и, не глядя на Сталина, но обращаясь явно к нему, сказал:

– Я предлагаю дослушать доклад Бирнса о совещании министров, а потом ознакомиться с вашим проектом.