Табельный выстрел - Рясной Илья. Страница 18

Деверь сначала попытался встать в гордую позу — мол, вору по законам и понятиям с мусорами по душам говорить не пристало, так что пусть делают с ним что хотят. Но тут Ганичев за него принялся со всей пролетарской ненавистью.

— Ты у меня заговоришь, урка драная.

— Не будет разговора.

— Будет. Или ты, тварь, сдохнешь тут же, — Ганичев встал, зашел за спину вору и перехватил дыхание фирменным энкавэдэшным хватом — обучали в его конторе ох как хорошо. — И прокуроры меня простят.

Отпустил он вора, когда у того уже глаза закатились.

Абдулов, не привыкший к таким крайностям, изумленно взирал на происходящее.

— Не будет разговора, мусор, — выдавил Деверь.

— Тогда продолжим, — Ганичев взял вора за шиворот.

— А не круто забираешь, начальник? — процедил Деверь, сплевывая кровь из прокушенной губы. — Не боишься на перо случаем нарваться?

— Боюсь? — Ганичев засмеялся. — Да ты представить не можешь, где и когда я страх потерял навсегда. И больше я его не видел, Деверь.

Правда, что этот уголовник знает о страхе? Где был у Ганичева этот страх, когда он останавливал с одним «ТТ» наперевес в сорок первом бегущих с позиций бойцов и пинками возвращал их в строй, чтобы вместе с ними принять на себя атаку отборных немецких крыс? И когда голыми руками брал диверсантов, которых забрасывали в тыл советских войск немцы тысячами, и потрошил их на месте, выбивая показания? Или, может, страх был, когда расстреливал собственноручно паникеров, ощущая, что и ему может прилететь в спину пуля? Или когда вешал пособников бандеровцев, творивших такое, что даже фашистским палачам становилось плохо? Когда умирал в снегу под Сталинградом? Или когда внедрялся в банды в Ленинграде и его там ставили на ножи? Нет его, этого страха, у опера давным-давно. И жалости тоже давно нет. Ганичев разучился в первые дни войны жалеть и себя, и других, разделив весь мир на своих и врагов. И горе тому, кого он считал врагом.

— Слушай мою биографию, Деверь. Я с сорок первого в СМЕРШе. Потом в отделе по борьбе с бандитизмом. Ты не представляешь, сколько врагов передавил. Тебя раздавлю, как вшу платяную, и не поморщусь. Ну что, вкусил прелесть нашего разговора?

И Деверь своим подлым воровским чутьем все понял. И сдулся:

— Ладно, не бесись, начальник. Разговор будет с глазу на глаз. И все, разошлись как в море корабли.

— Договорились, — кивнул Ганичев, усаживаясь на свое место. — Деверь, ты же общак держишь. Тебя в сорок седьмом законником короновали.

— Слышь, начальник, какой общак, — досадливо махнул рукой вор. — Это все уже из прошлого понятия.

— Что, не держишь?

— Это не общак, а одни слезы. Вот раньше общаки были — это да. Приятно вспомнить.

— Иссыхает ваша воровская масть, ничего не попишешь, Деверь. Но все равно: как и раньше — какой босяк из других мест прибыл, он тебе представиться должен, разрешения на работу попросить. Не так?

— Вот несовременный ты человек, начальник. Того порядка уж давно нет.

— Так уж и нет?

— Никто его не отменял. Но редко кто соблюдает. Поэтому, кто и зачем из блатных в город приезжает, теперь уж не знаю.

— Не дави на жалость, Деверь. Говори, кто из босоты Свердловск в эти дни посетил.

— Крот из Горького заезжал. Но по делам своим. Не работал. Иначе бы в общак занес — он правильный. Вася Малыш из Москвы — тоже не на работу, а на свои терки какие-то. Вот и все.

— Все?

— Все.

— А кто шесть человек замочил. Деверь?

— Не знаю, что за ирод на такое изуверство подписаться мог, — развел руками вор в законе.

— В Америке сейчас паника — летающие тарелки в небе высматривают. Говорят, инопланетяне… Может, они?

— Может, и они. Но из наших на такое бы никто не пошел.

— Божишься?

— А чего я за других божиться буду?

Ганичев выудил у вора еще немного информации общего характера, но ничего особенно значимого. И укоризненно произнес:

— Убили шестерых. Десятилетнюю девочку. В твоем городе. Деверь. Это неправильно.

— Начальник, понял я все. Мы сами сдадим мокрушников, если узнаем.

— Вот когда сдадите, так и разговор будет. А пока вон ответь за преступления. Скажи, кто в Троицком сельмаг подломил.

— Что? — уставился на опера вор, переход к былым мелким делам был неожиданный.

— Кому ворованное скинули? — усмехнулся Ганичев.

— Да дело старое.

— Вот и посидишь за него пока. А своей братве в зоне и на воле отсемафоришь: мол, менты клятые в заложники взяли и не отпустят, пока та мокруха висеть будет, и если чего про убийц узнаете — сразу докладывайте. Понятно?

— Ну ты фрукт, начальник.

— Не нравится? Можешь ничего не делать. Прокурор дал указание дело в отношении тебя в суд направить. Ты особо опасным рецидивистом будешь признан. И в «Белый лебедь». Слышал, как там законников раскороновывают?

Деверь побледнел. «Белый лебедь» — колония в Соликамске, перепрофилированная специально для воров в законе и преступных авторитетов. Там отработана четкая система их опускания — заставляют работать, потому что больше некому, а вору работать нельзя. Ломают иерархии. За редким исключением все, кто туда попадал, подписывали обязательство об отказе от воровской деятельности, что для вора равнозначно самоубийству — больше его никто за человека считать не будет в блатной среде. Боялись воры этой колонии как огня, и угрозу Деверь воспринял как нешуточную.

— Начальник, не по-божески это.

— Не по-божески детей убивать. Все, разговор закончен.

Когда вора увели, Абдулов покачал головой:

— Эка вы с ним? Сурово так, непримиримо.

— А чего сопли жевать? Пойми, это враги. В свое время их недодавили, сейчас додавим. Только гуманности многовато развелось. В войну я их за мародерство без суда и следствия к стене ставил. А здесь…

— Жестко… Ну что, поехали на базу.

Они вернулись в Управление, застав в кабинете Маслова и Поливанова, с головой погрузившихся в изучение бумаг.

— Как успехи? — спросил Ганичев.

— Никак пока. А у вас?

— Застращали вора одного. Скинул данные на пару заезжих урок, которых проверить надо. А так больше ничего.

На столе зазвонил новенький белый пластмассовый телефон производства завода РАФ, и Абдулов взял трубку.

— Абдулов у аппарата… Ну что, молодец… Переписывай номера и быстро разбрасывай их письмом, чтобы мимо нас не проскользнули. Давай…

— Что там? — спросил Поливанов.

— По поводу облигаций. Мы установили, что дочь Фельцмана покупала их на работе. Говорила, что для отца и на его деньги. На сумму около двух тысяч рублей.

— Солидно, — оценил Маслов.

Народ любил облигации за то, что их номера постоянно разыгрывались, и выигравшим причитались значительные суммы, на которые можно было и «Москвич-407» купить, и дом построить.

— Но самое интересное в другом. Она постоянно ходила в сберкассу и проверяла, не выигрышные ли они, — продолжил Абдулов. — Но не станешь же все время таскать облигации с собой.

— То есть она переписала номера, — кивнул Поливанов. — И список где-то должен быть.

— Нашли его только что. При повторном осмотре ее квартиры. Первый раз не обратили внимания. А сейчас нашли.

— Ты додумался? — посмотрел на него Маслов. — Серджио, ты настоящий Пинкертон, и я преклоняю перед тобой голову. О тебе сложат саги.

Со вчерашнего дня Маслов именовал своего нового приятеля на итальянский манер — имя Серджио он тоже подсмотрел на кинофестивале.

— У нас на Руси былины, — отмахнулся Абдулов. — Сейчас все сберкассы оповестим, разошлем циркуляр по Союзу. Посмотрим, придет ли кто обналичивать.

— Вряд ли, — с сомнением произнес Поливанов. — Подождут, пока все утихнет.

— Ну, часто мы недооцениваем жадность уголовного элемента, — сказал Маслов.

— Тут ты прав, — согласился Ганичев. — И дурость…

Глава 16

Грека задержали.

Просто и незатейливо — подошел к нему у вокзала милиционер с двумя дружинниками — красавцами и спортсменами, кровь с молоком. Грек посмотрел на них и четко понял, что не уйдет. Здоровье и годы уже не те, а перо дома оставил — с ним на улицу не показывался, знал, что менты на каждом углу и копытом землю роют. Предпочитал обычный перочинный ножик — порешить им человека можно так же спокойно, как и финкой, а трений с законом никаких. Но ножик сейчас не поможет.