Творящие любовь - Гулд Джудит. Страница 27

Без предупреждения Лэрри легко поднял ее на руки и отнес, словно жертву богам, на свою гигантскую кровать под балдахином.

А потом он так мягко опустил ее в море золота и зелени, что она даже ничего не почувствовала. На какое-то мгновение он застыл, не в силах двинуться с места, и только смотрел на нее, раскинувшуюся в ореоле разметавшихся золотистых волос.

Лэрри опустился на колени рядом с ней, и Элизабет-Энн потрясло его пропорционально сложенное тело, каждую черточку которого подчеркивал приглушенный свет ламп. Его влажные пальцы ласкали ее соски. Она выгнулась навстречу этим рукам инстинктивным кошачьим движением, ее торс оторвался от постели, белоснежная шея жаждала поцелуя, губы полураскрылись, обнажая великолепные ровные зубы. Они коснулись друг друга, словно две молнии, и его язык провел черту мучительного наслаждения от пупка до ложбинки между грудями и дальше по шее к уху. Лэрри уткнулся, постанывая, в гладкую впадинку ее плеча, а потом его губы снова двинулись к сокровенному уголку ее тела, затененному колечками волос. Элизабет-Энн судорожно ухватилась за него, но он отвел ее руки в сторону.

— Позже, — шепнул он, — полежи пока спокойно.

Она кивнула и судорожно глотнула. Это была мучительная игра. Еще несколько минут, и Элизабет-Энн уже не могла больше выносить ее. Руки помимо воли вцепились в Лэрри, с губ срывались вздохи и стоны наслаждения. Он стремительно рванулся вниз, обхватил ее и поцеловал. Она чувствовала, что его пенис становится все больше, и вдруг запаниковала, неожиданно испугавшись завершающего акта.

Казалось, он почувствовал ее смятение и поэтому вошел в нее одним сильным, мощным толчком. Потом ритм замедлился. Лэрри ласкал ее снова и снова, пока каждое его движение не стало отзываться в ней все новым всплеском наслаждения. Лэрри погружался в нее раз за разом с отчаянной страстью. Элизабет-Энн вскрикнула, крепко обвила его руками, стиснула бедра, двигаясь с ним в одном ритме. Вдруг он издал глубокий стон, наполнив ее собой. Ее тело задрожало, взрыв удовольствия поглотил все. Лэрри содрогнулся и рухнул на нее, пряча лицо на ее благоуханной груди.

Он прерывисто дышал, и каждый выдох холодил ее разгоряченную кожу. Элизабет-Энн долго не могла говорить, и они лежали так, касаясь друг друга телами. Только этого они и хотели.

Наконец он спросил:

— Ты сможешь сегодня остаться? — Его голос звучал приглушенно.

— Я бы очень хотела, но не могу. — Она провела пальцем по его позвоночнику. — Ты же знаешь. Девочки… Предполагается, что я должна подавать им хороший пример, а хорошая мать всегда ночует дома.

Лэрри рассмеялся и повернулся к ней, опершись на локоть.

— В таком случае, — рассудительно сказал он, — пора начинать второй раунд.

Элизабет-Энн посмотрела вниз: удивительно, его член снова был готов к бою. Она хмыкнула:

— Ненасытный мерзавец.

Элизабет-Энн вернулась домой поздно. Два часа уже пробило. Она спокойно поднялась по лестнице и постаралась как можно тише войти в квартиру. Открыв входную дверь, женщина на цыпочках вошла в гостиную и остановилась как вкопанная. Девочки сидели на кушетке, сна не было ни в одном глазу, но они упорно избегали смотреть на нее. Лица их покраснели от слез.

Элизабет-Энн захлестнула волна стыда и презрения к самой себе. Она переводила взгляд с одной на другую, ее мучило чувство вины. Потом мать опустила глаза. У нее разболелось сердце: такими несчастными они выглядели.

«Значит, они как-то догадались, чем я занималась, — подумала Элизабет-Энн. — Девочки знают, что я обманула своего мужа, их отца. Я должна была об этом подумать, но искушение было слишком сильным. Как мать, я не выдержала испытания».

«Господи, прости меня», — мысленно взмолилась она.

— Девочки… — хрипло прошептала Элизабет-Энн.

Шарлотт-Энн и Регина толкнули сестру, заставляя ее подняться. Как всегда, от имени всех будет говорить Ребекка.

Дрожащими руками девочка протянула матери два листка бумаги. Письмо.

— Я… Я думаю, тебе лучше сесть, мама, — проговорила она, заливаясь слезами.

Элизабет-Энн взглянула на письмо и узнала мелкий, такой знакомый почерк мужа. Она даже не сразу поверила своим глазам. После стольких лет молчания — и вдруг весточка. И именно сегодня вечером. Но прежде, чем чувство вины затопило ее, она начала читать, и слова причинили ей боль, обжегшую душу.

«Моя дорогая жена и любимые дети!

Я знаю, что это письмо, пришедшее из небытия, станет для вас ударом. После стольких лет молчания это все, что я могу послать вам. Это огорчает меня. Когда вы его получите, благодарение Богу, все уже будет кончено. Да это и к лучшему. Вы должны доверять мне и верить всем сердцем.

Я пишу из Техаса, но вернулся я туда несвободным человеком. Пишу вам из тюремной камеры. Прошлому все-таки удалось до меня дотянуться, хотя я долго от него убегал. Прошу вас, поймите меня, когда я говорю, что это принесло мне облегчение, что я почти благодарен, ведь гонка закончилась. Она ничего мне не дала, потому что я был вдали от вас.

Меня приговорили к смерти. Я знаю, как нелегко прочесть эти слова, но, пожалуйста, поймите, насколько я благодарен. Наконец-то я буду свободен, впервые за долгое, долгое время. Начальник тюрьмы — хороший человек, он пообещал мне не отправлять письмо до тех пор, пока приговор не приведут в исполнение. Я боялся, что иначе вы приедете сюда. А моим последним желанием было уберечь вас от мучительного прощания. Это моя последняя воля и, пожалуй, единственное, что я могу для вас сделать. Прошу вас, простите меня за мое долгое молчание. Этим письмом я не хотел причинить вам горе. Пожалуйста, примите то настроение, с которым оно написано. Я люблю тебя, дорогая моя жена. Все годы, когда я прятался и убегал, я по-прежнему любил тебя. Именно любовь поддерживала меня, и лишь она хоть как-то облагораживает мой недостойный конец. Только ты и наши дети имели и имеют значение.

Дорогая, ты молода и красива. А юность, говорят, легче переносит удары. Пусть так и будет, ради меня. Я не хочу, чтобы мои усилия пропали даром. Теперь, когда ты знаешь мою судьбу, взгляни на это, если можешь, моими глазами. Наконец-то мы оба получим свободу. Наше прошлое осталось позади. Я могу остановиться, а ты можешь построить свою жизнь по-новому. По-новому и лучше. Не отгораживайся от мира стеной. Ты можешь еще подарить столько любви, счастья и смеха. Я только надеюсь, что ты сможешь соединить свою судьбу с мужчиной, более достойным твоей любви, чем я. Как бы ты ни поступила, только не грусти обо мне. Не проливай слез. Я знаю, что ты делала это все эти годы. Если бы совесть позволила мне, я бы вовсе не стал писать эти строки, чтобы уберечь тебя от еще большего горя, но ты должна узнать, что произошло, и стать в конце концов свободной, снова полюбить, начать жизнь сначала. Сделай это, дорогая, ради меня. Иначе моя смерть будет бесполезной, а мне невыносимо так думать.

Помни только одно. Я не печалюсь. Как может грустить человек, оставляющий после себя единственное, что имеет значение, — прекрасную семью? Это мое завещание, и только оно успокаивает меня и дает мне смелость вынести последние часы.

Чего еще может желать человек?

Всегда любящий вас, ваш муж и отец,

З.».

Лицо Элизабет-Энн посерело.

Ее жизнь, все, ради чего она жила и что любила, казалось, рушится у нее на глазах.

Заккес, ее муж. Отец ее детей. Ложно обвиненный. Заккес мертв.

Неужели такое возможно? Разве можно казнить человека за преступление, которого он не совершал? Действительно ли жизнь его кончилась? При их последней встрече он был так полон жизни, тепла. Неужели эти листки бумаги — последнее, что она получила от него?

Комната поплыла у нее перед глазами, лица детей кружились все быстрее и быстрее, пока все не поглотила темнота. Элизабет-Энн потеряла сознание.