В тисках Джугдыра - Федосеев Григорий Анисимович. Страница 85

Я поднял его руку в сторону солнца, старик забеспокоился.

– Промешкали, ишь куда убежало! Я думаю, вершина Чайдаха там будет? – и он отбросил руку в противоположную сторону.

– Да, там, – подтвердил я.

Старик навалился грудью на посох, нахмурился. Он вспоминал местность, по которой лежал наш путь, и, вероятно, думал, как ему, слепому, направлять зрячего по нужному пути.

– Ты переведешь аргиш через Чайдах на другой берег и потянешь след вверх по реке. Впереди будут ключи, хорошо смотри, не торопись, на устье одного из них увидишь лиственницу с гнездом рыбака ^[58], там и сворачивать будем к перевалу. Ладно понял?

– Как не понять, все ясно.

– Теперь перевяжи мне платком глаза, в темноте они не нужны, а ветка ударит – лишняя боль.

Никогда мне не забыть этих первых шагов со слепым проводником. Я не представлял пути, не верил, что слепой проводник сможет вести караван в нужном направлении, не хотелось думать о завтрашнем дне. Судьба свела меня в неравный поединок с беспощадной природой. Предстояла затяжная и сложная борьба за жизнь. Я мог рассчитывать только на свои силы и опыт. Хватит ли их у меня, чтобы найти проход через Джугдырский перевал, пробиться сквозь незнакомую тайгу? Спасу ли я слепого проводника? Теперь я со всей глубиной почувствовал свою привязанность к Улукиткану, и тем тяжелее мне было сознавать его безутешное горе.

V. Незрячий зрячего ведет. – Крик старого ворона. – По тайге в тумане. – Исчезновение проводника. – Радость встречи с Королевым.

Наш караван представлял довольно странное зрелище: я шел впереди, ведя в поводу крупного седового быка, на котором комочком сидел слепой старик с берданой за плечами, с посохом в руке и с завязанными глазами. А следом за ним тянулись гуськом завьюченные олени. Унылый звон колокольчика сопровождал наше шествие.

Перебрели Чайдах. На противоположном берегу нас встретил молчаливый сумрак старой лиственничной тайги. Чувство тревоги и волнения охватило меня, как только я вошел с караваном под свод гигантских деревьев. Идем напрямик, как звери. Живая и отмершая растительность мешает двигаться вперед. Под ногами бурелом, трухлявые пни, сучковатый валежник, прикрытый мягким зеленым мхом. Стланиковые крепи неохотно выпускают нас из своих цепких объятий. Эти препятствия обычны. Без них невозможно представить путешествие по тайге, но сейчас, кажется, и валежник, и пни, и чаща враждебно восстали против нас. Мое внимание теперь не привлекают рябчики, бурундуки, белки, слух не замечает пения птиц и весенней суеты. Какое-то безразличие к окружающему владеет мною. Все внимание сосредоточено на одном настойчивом желании двигаться вперед.

Через час лес поредел. Расступилась чаща. В широкие просветы заглянуло солнце. Идем на запад. Справа шумит река. День на редкость мягкий, теплый, итти становится легче. Наконец совсем посветлело, и я увидел впереди бугристую марь. А за ней полукругом раздвинулись плосковерхие горы, прикрытые черной шубой отогретых лесов.

– Ладно ли след тянешь? Пошто солнце в щеку греет? Держи его сзади, – слышу голос старика.

– Болото обхожу.

– Э-э-э… тогда ладно. А я думал, сбился с пути…

За болотом потянулись еловые перелески. Занырял караван по замшелым буграм. Зашлепала под ногами оленей черная маристая вода.

– Поправь след, подожмись к речке, однако, там суше, прямо пройдешь. Да ладно ли вьюки лежат, не помять бы оленям спины, – беспокоился старик.

Подходим к берегу. Пара вспугнутых куличков-перевозчиков пронеслась над водою.

«Ти-ли-ти-ти… ти-ли-ти…» – перекликались птицы.

Я остановил караван, стал поправлять вьюки. Улукиткан устало слез с седла и с трудом расправил онемевшие конечности, потоптался. Земля под ногами теперь казалась ему чужой, неустойчивой. Передвигался он по ней неуверенно, по-детски переставляя худые ноги. Непривычные к безделью руки искали опоры. В складках сжатых губ гнездилась печаль.

По-над рекой итти действительно легче и суше. Береговая почва не задерживает на поверхности весеннюю воду. Но здесь нас опять окружила молчаливая лесная чаща. Я видел перед собой только поросль молодого леса вперемежку со стлаником да густое сплетение еловых крон, увешанных гирляндами бородавчатого мха. У второго ключа мы снова вышли на болото. За ним продолжалась все та же широкая долина Чайдаха, запертая с трех сторон пологими сопками, на склонах которых видны пятна тающих снегов. Меня удивляют контрасты этой местности: то с трудом пробираемся сквозь навевающий уныние лес, то наш путь перехватывают кочковатые мари, залитые водою и представляющие в это время безрадостное зрелище.

Как только мы опять вышли из леса, я увидел лиственницу с большим гнездом на сломанной вершине, сплетенным из довольно толстых веток.

– Гнездо вижу, – крикнул я обрадованно.

– Что, на болото вышли? – спросил Улукиткан.

– Да.

– Сворачивай к гнезду.

Звериная тропа, на которой заметны старые следы сохатого, помогает нам обойти болото и добраться до ключа. Усаживаю старика возле пня, а сам развьючиваю оленей, разжигаю костер, принимаюсь за приготовление обеда. Теперь все дорожные хлопоты лежат на мне. На остановке работы всегда много. Ко всему этому еще прибавилась забота о слепом проводнике.

Костер разгорается медленно. По синему весеннему небу плывет раскаленное солнце. Где-то высоко над волнистой стайкой мелких облачков с еле слышным криком неслись к северу журавли. Сюда, в долину, уже прилетело множество мелких птиц. Все они сразу же приступили к витью или ремонту своих гнезд, будто понимая, что в их распоряжении слишком короткое лето и что нужно торопиться.

Улукиткан сбросил с себя дошку, стащил с худого тела рубашку, хотел повесить ее на сучок, но обнаружил, что сидит возле пня. Встал, ощупал его кругом, повернул к костру голову.

– Беда слепому, – сказал он с досадой. – Пока рука не найдет или ухо не уловит, сама память не подскажет. Этот пень, однако, я рубил восемь лет назад. Тогда тут на Чайдахе мы со старушкой белковали. Наш чум стоял на устье ключа. Сходи посмотри, не лежит ли там медвежий череп. Зверь тут меня немного когтями пахал, – и старик, повернувшись ко мне спиной, показал глубокие шрамы на затылке. – Хотел меня кушать, да не успел, старуха убила его. Сходи посмотри.

На устье ключа я нашел еще хорошо сохранившиеся палки от чума, сваленные в беспорядке на земле; остатки брошенных и уже сгнивших тряпок и костяные рогульки от вьючного седла. Близ лиственниц с гнездом на высоком квадратно обтесанном пне лежал череп крупного медведя.

– Все нашел, Улукиткан: и череп, и огнище, и палки от чума, – сказал я старику, вернувшись на стоянку.

– След человека в тайге долго живет, – задумчиво ответил он.

– Медведь, видно, крупный был. Говоришь, жена убила?

– Вместе его промышляли. Я ему глаза портил, а она стреляла.

– Как это глаза портил?

Старик отодвинулся от костра, спрятал под себя согнутые в коленках ноги и в раздумье стал щипать заскорузлыми пальцами жиденькую бороденку. Потоки горячих лучей весеннего солнца обогрели на боках кожу слепого. Его седые нечесанные волосы перебирал теплый ветерок. Я снял ложкой с кипящего супа ржавую мясную накипь и подсел к старику.

– Медведь этот шатун был. Знаешь, нет, такого? – продолжал он начатый разговор. – Ну слушай: который медведь сала к зиме не припасет, больной или старый, он не ляжет в берлогу. Зимой туда-сюда шатается, пока не околеет. Его и называют шатун. Понимаешь? Такой зверь шибко опасный, оборони бог встретиться. Людей совсем не боится, олень ловит, собак ест, в чум лезет, дурной делается… Жили мы тут в ноябре, пушнину добывали. Как-то пришел я на табор рано, собаки куда-то за сохатым ушли. Старушка стала в чуме белок свежевать, а я раздул огонь под лиственницей, чаю захотелось. Дождался, когда вода закипела, снял котелок, к чуму итти повернулся, да вижу – большой медведь на пути стоит, откуда взялся – не знаю. Хотел я за дерево спрятаться, да не успел, догнал он меня. Я и плеснул ему в морду кипяток. Зверь заревел, придавил меня к земле, хрустнула кость, и больше ничего не помню… проснулся, чума близко не видно, место вроде незнакомое, тело болит, парка в крови. Вижу, поволока по снегу, значит медведь меня сюда притащил, хотел спрятать. Пришла жена, говорит – убила амикана, он от кипятка ослеп, ходил по лесу как пьяный, на дерево, на пни натыкался… Худой зверь, говорит, шибко худой, мясо кушать не могу. Собаки тоже не ели… Настоящий шатун был.