В тисках Джугдыра - Федосеев Григорий Анисимович. Страница 89

Я повесил на огонь чайник, раздел слепого и, пока сушилась его одежда, рассказал ему о случившемся.

– Эко беда! Как пойдет дальше слепой человек без седового оленя? А тот старый орон напрасно пропал, наверное, думал, хозяин умер и ему нужно догонять его…

– Сядешь на другого оленя.

– Нет, другой олень молодой, спина мягкий, поломать Можно. Чай дай мне, животу холодно, – попросил он.

– Чаю нет. Кипяток выпьешь?

– Без чая и пустая котомка – тяжелая ноша… Однако, выпью. Сердце отогреется и язык помякнет, не будет жаловаться. Итти нам надо…

– Ты же на ногах не можешь стоять, куда пойдешь? Поправиться нужно. Поживем тут несколько дней.

– Обезноженный олень все равно корм ищет. Как-нибудь пойдем.

Я напоил его кипятком, натаскал дров для костра, отпустил оленей пастись и занялся неотложными делами. Нужно было высушить одежду, седла, тюки. Хорошо, что мы вчера не поленились напечь лепешек и отварить на дорогу мяса. У нас двухдневный запас продуктов, а дальше видно будет. Придется заняться охотой. У меня осталось в винтовке пять патронов, остальные утонули, и у старика для берданы есть штук десять, хотя они все с осечкой, но какая-то часть может «разрядиться». Я решил снять шкуры с погибших оленей для постелей, ведь у нас теперь и спать не на чем и укрываться нечем. Надо сшить две подпруги. Словом, многое нужно сделать до того, как можно будет продолжать путь.

Далекая заря моргнула светлой бровью и, расплывшись, погасла. Мы переселяемся в ельник, там затишье. У Улукиткана поднялась температура, он изредка сдержанно и тяжело стонет. Уже много раз я дивлюсь выносливости восьмидесятилетнего старика, его стойкому сопротивлению невзгодам. Трудно поверить, что это на вид щуплое, старое тело справилось с диким речным потоком. Откуда же взялась в нем сила, чтобы выбраться на берег без зрения? Только исключительная выносливость и волевое напряжение спасли Улукиткана.

И все-таки что же делать дальше? Куда и как итти со слепым, тяжело больным стариком, не способным передвигаться? Кругом глушь, предательские крепи, взбунтовавшиеся вешние реки, чужой, неведомый и безлюдный край… Надо же было случиться этому несчастью именно тогда, когда мы с ним были так одиноки и далеко от своих! А какие еще испытания ждут нас впереди, сможем ли мы перенести их? Только теперь со всей ясностью я представил всю сложность обстановки, в какую мы попали, и испытания прошедших дней потускнели перед неизвестностью завтрашнего дня. Кажется, и в моей жизни наступили горькие дни…

– Хочу чаю… – бредовым шопотом просит старик.

– Нечего заварить, Улукиткан, все унесла вода…

– А-а… ну-ну, ладно, забыл…

Через пять минут он снова просит чаю. Просит с детской мольбой в голосе, ему кажется, что только чай восстановит силы. Я нарвал брусничных листьев и заварил их кипятком.

– Когда чаю нет, брусничник хорош, – приговаривает больной, громко причмокивая губами. – Поверни меня на другой бок, пусть спина тоже греется.

Весь день прошел в хлопотах и тревожных раздумьях о будущем. Я смирился со всей обстановкой, и, кажется, ничто уже не удивит меня и не остановит. Во мне созрела решимость итти против всего: и своей судьбы, и безжалостной природы, и времени, и во что бы то ни стало выпутаться из этого проклятого плена и вывести слепого проводника.

Спать устраиваемся возле костра. Из шкур погибших оленей делаю постель больному старику, а сам ложусь на хвою, буду спать под телогрейкой, больше ничего нет.

– Смотри, погода как? Ладно ли будет завтра? – говорит слепой.

Я вышел на берег. Ночь рождалась в томительных сумерках. На востоке в тусклой позолоте грозно дыбились тучи. С мысов давил туман. Купури, немного присмирев, скользила в полутьме притомившимся зверем.

– Наверное, дождь будет, тучи темнят восток…

– Дождь, говоришь? Крикни погромче, я послушаю, – просит старик.

– Куй!… – крикнул я.

«Куй!., куй!., куй!…» – отовсюду откликнулось сторожкое эхо.

– Слышно далеко, хороший погода будет, – сказал старик.

Утром Улукиткану стало легче, но слабость еще не покидает его. Морщинистый, худой, весь в синяках, с потухшими глазами, он горбит спину над чашкой брусничного чаю и медленно жует лепешку, откусывая от нее крошечные дольки. Я смотрю на него и жду, что вот он сейчас поднимет усталую голову и начнет упрекать меня за вчерашний день, за неосторожность, за боли в спине, в ногах. В самом деле, ведь во многом виновата моя неопытность. Но старик молчит, и от этого мне еще тяжелее. Оказывается, другие думы тревожат его.

– День хороший, птица рано проснулась, надо итти, – говорит он. – Может, дождь будет, тогда не выбраться отсюда.

– Куда я тебя больного поведу?

– Не наше тут место, чужой табор долго не греет. Пока Улукиткан не потерял память и пока у него еще работает язык, чтобы рассказать тебе, где лежит путь, надо итти, понимаешь? Ворон не угадал. Смерть еще не взяла меня, подождет. Но итти пешком или сидеть в седле я не могу, все болит. Ты сруби две тонкие жерди, я научу тебя, как сделать дюгувун ^[60] и два оленя повезут меня… Если ничего не случится, на четвертый день будем у своих. О, если бы у меня хватило сил довести тебя до Джегормы!… Другой раз ты сделаешь по-своему, а сейчас поверь старику, надо итти.

Я срубил и обтесал две еловые жерди примерно трехметровой длины. Изрезал одну оленью шкуру на ремни и сплел из них редкую сетку для носилок. Из ремней же сделал и нагрудники для оленей.

…Солнце перевалило за полдень, когда наш маленький караван готов был покинуть ельник. Разгуливалась весна, расплывалась по тайге весенняя неурядица.

– Ты потянешь след вверх по реке. Я забыл, а теперь и не вижу, по какому ключу нам свернуть. Помни, хорошо помни: чужая тайга для сильного не радость, и слабому лучше не связываться с ней, запутает след, заведет в чащу, разденет, разует, лишит огня, пищи, потом начнет издеваться, посылать то туда, то сюда, силы отнимет – и конец… Ты не торопись, смотреть надо, все приметы на устья ключей говорить мне, и я узнаю, где лежит наш путь. Все равно дойдем.

Мы тронулись. В носилки с больным проводником впряжены два оленя. Старик лежит на спине, охватив сцепленными руками ноги, согнутые в коленках. Непривычные к такой упряжке животные вначале упрямились, отказывались итти, но через час-другой привыкли к носилкам, и караван стал быстро продвигаться вперед. За носилками идут четыре завьюченных оленя. Я веду караван.

Прошли один большой ключ и два маленьких. Стараюсь как можно подробнее рассказать старику о местности, по которой мы идем, но он с трудом ориентируется, никак не может припомнить приметы устья того ключа, по которому должны свернуть на запад. Я понимаю, как трудно ему только по памяти представить местность, наметить маршрут.

– У глаз есть своя память, а они теперь у меня ничего не видят, – сокрушается старик, но успокаивает меня. – Ты подсказывай моим глазам и памяти, как-нибудь найдем верный путь…

В четыре часа мы вышли на небольшую полянку. Слева залесенная долина, за которой широко раскинулись горы. Ключ, протекающий по ней, вливается в реку длинной, крутой шиверой и на устье исчезает под старым наносником. Все это я рассказываю старику.

– Э-э-э… Еще смотри, не растет ли на поляне старое дерево?

– Нет. На середине видна какая-то валежина.

– Ходить надо туда, смотреть, может, дерево упало уже. Если старое огнище есть там, по этому ключу будем сворачивать.

Я подвел караван к валежине. Это была старая лиственница, упавшая на землю лет пять назад. Там же я увидел и остатки давнишнего костра.

– Ладно, идем. Ночевать будем под перевалом, – подбадривает меня проводник.

Мы сворачиваем по ключу и идем по нему к вершине.

…Тянулись дни, а следом плелась коса горестных испытаний. Теперь всего не вспомнишь. Ничто уже меня не удивляло, – верно, что человек быстро привыкает к невзгодам, даже к опасности, и острота ощущений у него со временем слабеет. Но мне никогда не забыть этот наш путь по Зейско-Купуринскому междуречью, со сложным сопочным рельефом, пересеченным густой и запутанной сетью мелких ключей. Мы не раз сбивались с нужного направления, переживали минуты разочарования, но жизнь толкала вперед. К нашему счастью, стояли теплые солнечные дни.