Уроки русского. Роковые силы - Кожемяко Виктор Стефанович. Страница 3

Вик. К. Вот мы и подошли, Вадим Валерианович, еще к одному вопросу, который мне очень хотелось вам задать. К оценке наших советских лет, которые действительно многие сейчас предают анафеме. Причем не только так называемые демократы, но и патриоты. Не скрою, с удовлетворением прочитал недавно в одной из ваших статей то, что мне очень созвучно: «К великому сожалению, есть партии, которые стоят на основе патриотизма, но как бы совершенно перечеркивают семьдесят пять послереволюционных лет в истории России. Это совершенно бесплодная вещь».

Как же отнестись к революции и к тому, что было после нее? Да и до нее — тоже. Стоит ли так уж идеализировать «Россию, которую мы потеряли»? Эти вопросы снова и снова встают перед нами. Именно вокруг них развертывается сегодня множество схваток и баталий, часто мешающих объединению людей, которым, казалось бы, одинаково дорога Россия.

Вад. К. Что касается революции, это очень сложный вопрос. Вопрос философский, даже религиозный. Время от времени любая страна переживает этот чудовищный катаклизм, когда ставится задача убить предшествующее общество. И только невежество, незнание фактов приводят к тому, что действительно невероятные жертвы, разрушения, страдания, которые выпали на долю наших людей, особенно в первые годы революции и Гражданской войны, рассматриваются как некое уникальное, исключительное явление, свойственное только России. На этой почве даже русофобия рождается. Между тем, если человек потрудится как следует узнать историю Французской революции, он обязательно придет к выводу, что она была ничуть не менее жестокой и страшной.

Приведу такую цифру. По самым точным подсчетам, Франция потеряла тогда 4 миллиона человек. Если перевести в масштаб России, население которой было в семь раз больше, то получится почти 30 миллионов. А это больше, чем погибло у нас.

Могу сослаться на демографический анализ периода 1918–1953 годов, который содержится в моей статье, опубликованной в девятом номере журнала «Наш современник» за прошлый год. На основе неопровержимых данных я показываю, что в 1918–1922 годах погибло около 20 миллионов человек.

Кстати, если взять время с 1934 по 1938 год, то есть пик так называемых сталинских репрессий, потери здесь в 30 раз меньше. И это не потому, что Сталин был менее жесток (обычно по такому поводу говорят: «Оправдывает Сталина»). Нет, просто революция как бы исчерпала свою энергию.

Сначала у нас говорили о Сталине, что он такой вот палач. Теперь то же самое — о Ленине. Но говорящие так находятся по существу во власти прежних поверхностных представлений о роли личности в истории, когда все наши исторические победы и достижения приписывались вождю. А теперь на вождей сваливают все жертвы. Дело, однако, не в Ленине и не в Сталине. Дело в революции, в ее неумолимой логике.

Вик. К. Вы рассматриваете Революцию как величайшую трагедию… Наверное, потому, вслед за особо почитаемым и любимым вами Тютчевым, и слово это пишете всегда с большой буквы?

Вад. К. Да. И если говорят об ужасных жертвах того периода, я отвечаю, что это та трагедия, без которой история человечества невозможна. Что поделаешь, все бытие человеческое чревато трагедией. А во время революций, этих мощнейших катаклизмов, обнажается какая-то суть человеческого бытия.

То, что жизнь человека, даже отдельного человека, есть трагедия, ясно уже из того, что он умрет, и главное — он знает, что умрет. Единственное живое существо, которое это знает! Сейчас, когда многие у нас заговорили о религии, стоит подчеркнуть, что в любой религии человеческое бытие осознается именно как трагическое. В этом высокий смысл религиозного сознания. Потому, когда один очень известный наш человек на вопрос о том, что он чувствует в церкви, отвечает: «Я там испытываю чувство комфорта», — это звучит как нелепость.

Другое дело, что религия учит: поскольку трагедия — это истинное бытие человека, не надо от этого приходить в отчаяние. Это, если хотите, высокий удел. И таков удел Христа был — он тоже пережил трагедию…

Итак, в 1937 году, можно сказать, был последний сильный всплеск революции. Это, кстати, закон всех революций, что жертвами становятся в конце концов те, кто их совершал.

Вик. К. Революция пожирает своих детей.

Вад. К. Именно. Такова жестокая закономерность… Потом, правда, что-то еще продолжается по инерции. Сила инерции велика не только в природе, но и в обществе. Можно привести множество примеров: если в истории начинается движение в каком-то направлении, его нельзя свернуть с дороги.

Ну один пример хотя бы. Николай Второй еще до мировой войны отдал приказ о всеобщей мобилизации. В ответ на акции Германии и Австро-Венгрии. А потом он испугался и решил эту мобилизацию отменить. Но в ответ один за другим стали звонить ему военачальники: «Ваше Величество, это невозможно сделать. Массы людей уже двинулись, и, если попытаться их остановить, будет полный хаос, мы полностью проиграем».

Или еще. Принято говорить, что известную статью «Головокружение от успехов» Сталин написал как бы для того, чтобы отмыться, увидев, к каким страшным последствиям ведет коллективизация: смотрите, дескать, я против. А по моему убеждению (и в последнее время появились аналогичные исследования на эту тему, причем не каких-то там сталинистов), Сталин был действительно напуган тем оборотом, который коллективизация приняла. Но он ничего уже не мог сделать. Потому что миллионы уже сдвинулись: поднялась беднота, вовсю шло раскулачивание, где-то пролилась кровь, и так далее. Остановить это было уже невозможно.

Вик. К. Возвращаясь к параллели с Французской революцией, можно вспомнить, что она тоже уничтожила главу государства — монарха.

Вад. К. Так делает любая революция. Хотя мера эта, может быть, символическая, но она много значит: раз уничтожается человек, на которого молились, значит, падают и остальные запреты. Значит, все дозволено! Французская революция вовсе не была социалистической, но она поступила точно так же.

Вик. К. И день начала ее уже много лет отмечается во Франции как праздник.

Вад. К. Как самый большой государственный праздник. Это — великое торжество народа! А мы? Мы сейчас проклинаем. Все проклинают — и демократы, и патриоты. Я считаю это проявлением русского (или российского) экстремизма.

Никто же не может отрицать, что современное французское общество основано на крови и костях людей, которые погибли во время Великой французской революции. Это факт, который никак нельзя отменить. И вот меня поразило заявление Александра Исаевича Солженицына, кстати, мной уважаемого, когда он приехал в места Вандеи — острова крестьянского сопротивления Французской революции, где погибло от полумиллиона до миллиона крестьян. Остановившись около памятника этим крестьянам, Солженицын говорит: вот и у нас во время революции погибли крестьяне, было Тамбовское восстание, поэтому… надо покончить с коммунизмом.

Но при чем же тут коммунизм? Он говорил это в стране, где не было никакой коммунистической революции, но в стране, которая вместе с тем, как я уже сказал, построена на крови и костях тех же вандейских крестьян.

Вик. К. Раньше у нас красные были только героями, а белые — только злодеями. Сегодня все представляется с точностью до наоборот…

Вад. К. И в этом есть своя неправда. Вообще, господствующее сегодня стремление изображать революционные события только как расправу всесильных большевистских палачей над беспомощными и ни в чем не повинными жертвами плохо не только потому, что часто не соответствует действительности. Еще хуже другое: при подобном истолковании в сущности принижается и обессмысливается вся история России эпохи Революции. Ибо коллизия «палачи и жертвы», конечно, крайне прискорбная коллизия, но отнюдь не трагическая, если иметь в виду истинный, высокий смысл слова. Подлинная трагедия (как в истории, так и в искусстве) есть смертельное противоборство таких сил, каждая из которых по-своему виновна (в данном случае речь идет о глубоком понятии «трагическая вина») и по-своему права.