Чертово колесо - Гиголашвили Михаил. Страница 125

На одной из прогулок Нугзару встретилась пара одинаково одетых (белые рубашки с бабочками, черные брюки), молодых, коротко стриженных, рыжих краснолицых парней с заплечными мешками, полными книг.

— Мы хотим поговорить с вами, — сказали они, подступив слишком близко, а он телесных контактов не терпел.

Отрезал:

— Я не хочу с вами говорить, — но Библию, подаренную ими, взял.

Это оказалась полная Библия. Новый завет ему доводилось читать в зонах, где было много сектантов, а заповедь «люби грешника, но ненавидь его грехи» исполнялась наоборот: грехи любили, а грешников — нет. Особенно сектанты ссорились из-за слов, что все мертвые когда-нибудь восстанут: «Да что же это будет? В глазах потемнеет от людей! Все съедят и всю воду выпьют!» — «Не боись, какие-нибудь лагеря придумают, туда всех определят! В Енисее воды много!»

Библия не давала Нугзару покоя: куда он ее только не прятал, она всюду попадалась на глаза, будто жгла его своими золотыми буквами на черной обложке, приказывая себя открыть. Но он все откладывал.

А когда решился, то уже пятая страница Ветхого Завета привела его в замешательство. «И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и воскорбел в сердце Своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил, от человека до скотов, и гадов и птиц небесных истреблю, ибо Я раскаялся, что создал их». Что это за Бог, который не знает, что делает?.. Если бы он, Нугзар, сделал что-нибудь подобное, то его быстро бы лишили звания, а может быть, и жизни. А тут Бог, совершив ошибку и сотворив людей с браком, за свою же ошибку карает их смертной мукой, да еще в придачу уничтожает животных и птиц, которые совсем уж ничем его не прогневали… Где тут справедливость?.. Вот человек и сотворен по образу и подобию Того, Кто делает, сам не зная что, а потом разочаровывается и убивает все живое за свои же просчеты. И если Бог не любит своих неслухов-детей и регулярно истребляет их, то почему дети Его должны любить друг друга? Если Он не прощает, почему дети должны прощать? Они берут пример со старшего… В Ветхом Завете только и можно прочесть: «убей, накажи за то, за это, казни» — больше похоже на Уголовный кодекс того времени. Нигде нет «прости», только угрозы и страх.

Зато потрясла книга Экклезиаста. «Правда, зачем все, что я делал? — заставляла она думать. — Из-за денег? Ведь деньги — это свобода, а вор должен быть богат и свободен, иначе будет куплен и унижен. Нет, были еще кураж, выпендреж, волчья масть. Зачем? Они не нужны. Вот сказано ясно: «Ешь, пей и веселись по делам своим, человек!» В том-то и беда, что дела у всех разные… И многие хотят веселиться за чужой счет, не по делам своим… Потому и развал: в Москве ломка пошла — повсюду треснуло».

Нугзар читал Библию по кусочкам — помногу не мог, не хватало воздуха. Откладывал, думал. Перекладывал книгу с полки на стол, со стола — в шкаф, но отовсюду она достигала его своими золотыми гнутыми буквами.

Однажды он сидел на скамейке около канала, курил мастырку (приспособился к гашишу, стал понимать его успокоительное течение). Вещи под гашишем оживали. Вот лоток, на нем овощи. Картошка смотрит с укоризной, о чем-то задумался зеленохвостый лук, покорно спит морковь рядами… Вдруг рядом — шарманщик. «Заведет сейчас похороны», — с неудовольствием подумал Нугзар, но шарманка вдруг лихо грянула «Сетисфекшн» — песню «роллингов» его юности. И он вдруг полностью уверился, что все будет хорошо, что он правильно сделал, сняв с себя гнет звания и оковы рамок.

Да, воров в Грузии называют «вор в рамке». Но эта не та почетная рамка, о которой думают люди, а границы того, что можно, а чего нельзя. Ему старые воры в свое время поставили на вид женитьбу, ибо вор не имел права работать, служить в армии, иметь жену и детей, сидеть на наркотиках. Потом, правда, рамки стали шире — допустили женитьбу и наркотики, потому что половина дел срывалась из-за алкоголя, а без жен воры дичали, начинали разгульничать, выбалтывать лишнее, связывались со шлюхами. За женами разрешили и детей. Но самые убежденные, как Шакро, Амберг, Цаул, Варлам, к кайфу не притрагивались и семей не заводили.

В редкие минуты встреч на кухне пьяница Норби Нугзара не узнавал, пугался, спрашивал, кто он и что ему надо, но, услышав, что постоялец, кивал и спешил к себе. Как-то обмолвился:

— Голландия — бывшее морское дно. Голландцы — скрытные, как рыбы.

В другой раз высказался в том смысле, что Запад — сонное царство, а люди умирают от одиночества в ячейках, но Нугзар не принял его слов всерьез: «Лучше от одиночества, чем от давки, пожил бы ты в Союзе, по-другому бы запел», — подумал он тогда.

У него уже был велосипед, купленный по случаю у курчавых гвианцев с красными бегающими глазами около вокзала. Не спеша ездил по ночному городу, когда мало народу, приноравливаясь к узким улочкам и булыжным мостикам, пару раз падал, вставал, отряхивался и ехал дальше, думая с холодком в груди: «А если перелом?.. Врач?.. Больница?.. Визы нет, из больницы позвонят в полицию — и все, депортация, прямо в руки угрозыска… Надо бы паспорт спрятать у О… Или где-нибудь…»

50

С утра Мака уехал к матери в больницу, а Пилия брился его бритвой перед мутным пятнистым зеркалом. «Да, не шибко живет парнишка», — думал он, с брезгливостью оглядывая старую ванну с порыжелыми отколупинами, слипшуюся клеенку-занавеску, шланг в червоточинах.

По радио из кухни доносились новости: бесконечные съезды, горбачевка, урожай, цены. И вдруг в конце сообщили, что вчера, по неизвестным причинам, покончил самоубийством член правительства Грузии — и дальше шли регалии, посты и имя Большого Чина!..

Не поверив ушам, Пилия кинулся к телевизору, время близилось к восьми. Он застыл с помазком, полунамыленный…

«Но как?.. Почему?.. Зачем он сделал это?.. На него не похоже, сам учил биться до конца — смерть, мол, сама знает, когда ей приходить. А тут… Сам ее вызвал, как «скорую»?.. Скорая смертельная помощь… Покончил с собой… Когда? Где? Если так — то я полностью свободен от всех. И от всего», — была последняя мысль.

Пилия позвонил в отделение — спросить дежурного, слышал ли тот о самоубийстве.

— Да все об этом говорят. И как страшно сделал — на кинжал кинулся!

— Чем?

— Не знаю точно. Кто говорит — сердцем, кто — солнечным сплетением, кто — глазом…

— Глазом? — Это показалось совсем диким.

— Вот до чего дело доходит из-за этой перестройки, — подытожил дежурный.

— Может, убийство? — предположил Пилия.

— Нет, ничьих отпечатков, кроме его, нет.

— Ну и что, а перчатки?

— Не знаю. Как убийца в Дом правительства пробрался? И вышел? — резонно ответил дежурный. — Хотя все может быть.

Повесив трубку, Пилия пошел в ванную, но рука дрожала, он резался и с трудом добрился.

Присев в кухне у шаткого стола, он уставился на кастрюли. Потеря опиума, находка банок, смерть Чина… Да это же четкие знаки: уходить из органов! Бог опять слышит его! Говорит ему ясно: «Не делай с другими того, чего тебе самому неприятно от них получать»!

Пришел Мака. Вид у него был убитый.

— Как мама?

Он махнул рукой:

— Каким может быть человек в третьей степени? Мучается…

— Вот несчастье, — покачал головой Пилия. — Врагу не пожелаешь. Злейшему… Да… Думаешь, у нас с тобой много врагов?

— Конечно, — ответил Мака. — Весь воровской мир.

— Это плохо… Я твоей бритвой побрился, ничего? Надо потом мою машину забрать, чтоб не раскурочили на запчасти. Она дома у Сатаны осталась. Ну, поехали к ювелиру?

По дороге Пилия решил заскочить к их штатному барыге, Рублевке, взять чего-нибудь от ломки. Он решил завязать, для этого нужна «лесенка» — снижать дозу.

Около дома Рублевки попросил Маку:

— Ну-ка, выволоки сюда эту… — он хотел сказать «падаль», но удержался.