Служили два товарища - Дунский Юлий Теодорович. Страница 10

И опять комната наполнилась тихим гулом — на этот раз одобрительным.

Начштаба 61-й нарисовал на своей карте ещё одну стрелу. Была она кривая, начало брала рядом с первой, нацеленной на Турецкий вал, и загибалась далеко налево. Пройдя через Сиваш и Литовский полуостров, эта изогнутая стрела вонзалась клювом опять же в Турецкий вал, но уже не спереди, а с тыла…

…Парад кончился. Возле полевых кухонь, подкативших прямо к штабу, толпились бойцы с котелками.

С телеги раздавали газеты. Брали их охотно, но читать умели немногие: неграмотные с газетами в руках собирались вокруг грамотеев, вслух читавших новости республики.

На крыльце штаба устроился худой угрюмый мальчик в драной шинели. Он ел похлёбку из котелка. Непонятная тень упала на него, и он поднял глаза.

Перед ним красовался на коне другой мальчик — тот самый горнист, что ехал перед кавбригадой.

— Ты кто? — спросил горнист задиристо.

Худой мальчик покорно ответил:

— Я полковый сын.

Горнист хмыкнул:

— Сын… Мабуть, ты не сын, а пасынок! Шо ж твой полк тебя не оденет, не накормит?

Мальчик в шинели тихо сказал:

— Вот ведь я ем…

— А я эту пойлу сроду не кушаю, мне в любом эскадроне и сала дадут, и луку, и сахару.

Мальчик поглядел на горниста — какой он был чистенький и красивый, в сапожках со шпорами, с золотым горном на груди — и безнадёжно попросил:

— Дай в трубу подудеть.

— Ну да!.. А потом с горна сопли выбивать? В нос труби, пехота! — И он отъехал от крыльца.

Сверху, с балкона, на них молча смотрел командарм. Он вздохнул, повернулся и ушёл внутрь, в комнату.

Там продолжалось совещание.

— И в этот прорыв устремятся Первая конная и Вторая конная, — говорил начштаба армии. Когда вошёл командарм, он умолк. Все, кто был в комнате, встали.

— Какой ветер? — спросил с порога командарм.

— По-прежнему северный, скорость девять метров.

Командарм удовлетворённо кивнул и только тогда поздоровался:

— Здравствуйте, товарищи командиры. Садитесь… С приказом все ознакомились? Дополнений, оперативных поправок нет?

Комната почтительно молчала. Командарм расстегнул крючки шинели и сел на придвинутый кем-то стул, поставив между колен серебряную саблю с орденом на эфесе.

— План командования, на мой взгляд, прост, остроумен и убедителен. Великолепно найдено направление основного удара — обходной манёвр через Сиваш. Конечно, риск есть, большой риск — вы сами понимаете, что будет, если ветер переменится и вода вернётся в Сиваш… Но риск — это обязательный элемент стратегии.

Усатые темнолицые командиры с напряжённым вниманием вслушивались в длинные и не совсем понятные слова.

Командарм задумался, потом провёл ладонью по лицу, встал и сказал уже про другое:

— Товарищи командиры, в шестнадцать часов будет праздничный обед. Кроме того, получите папиросы — это нам подарок от Петроградского Совета…

Севастополь

7 ноября. 21 час. 10 мин

На Корабельной улице, где жила Саша, было темно и тихо; только шлёпался о берег прибой. Кое-где на неподвижных кораблях светились окна кают, круглые, как фонари.

Торопливо процокали по доскам пристани конские копыта, и снова стало тихо. Всадник спешился, привязал лошадь к чугунному кнехту и негромко позвал:

— Сашенька!

На маленьком катере приоткрылась дверь каюты. Сестра милосердия вышла на палубу.

— Ой, — сказала она и прижала кулачки к груди.

— Не рады?

— Рада… Ужасно рада.

Брусенцов перемахнул с причала на палубу.

— Чаю дадите?

— Сейчас? — испугалась Сашенька. — Что вы, милый, это неудобно… Правда, неудобно. Приходите завтра.

— Какое ещё завтра? — дёрнул плечом поручик. — Никакого завтра не будет. У меня всего час времени.

Саша испугалась ещё больше.

— Вы убежали с гауптвахты? Из-за меня?

Поручик сморщился:

— Бог ты мой, как романтично… Ничего я не убежал. Меня оттуда в шею выгнали.

— Почему?

— Еду искупать вину кровью. Как повелось на Руси: своей кровью чужую вину…

— Я ничего не понимаю, — растерянно сказала медсестра.

— Чего ж тут не понять? Всех офицеров посылают на фронт. Красные начали наступление.

Сашенька охнула и беспомощно схватилась за рукав его шинели.

— Саша… Вас-то зачем? Что с вами будет?

— Что будет, то будет, — сказал Брусенцов раздражаясь. — Ну что мы тут стоим? Холод собачий… Пошли в каюту.

…Абрек терпеливо ждал, только стриг ушами да время от времени шумно вздыхал.

Опять по доскам застучали копыта: вдоль пристани ехал конный наряд — наверное, к пакгаузам. Абрек тихо заржал, вроде бы поздоровался. Но чужие лошади не ответили.

У каждого всадника за спиной был карабин, при седле фонарь. Отблески этих фонарей бежали по воде мимо неподвижного катера. А казалось — наоборот: казалось, что это Сашин кораблик вдруг снялся с мёртвого якоря и поплыл куда-то.

…Брусенцов и Сашенька лежали, чуть не касаясь друг друга щеками — койка была очень узкая. Высунув тоненькую голую руку из-под одеяла, Саша осторожно трогала лицо поручика, проводила пальцами по векам, пробовала разгладить морщинки на лбу. Теперь эти морщинки, эти светлые брови и жилочки на висках были её, принадлежали ей.

Лёжа с закрытыми глазами, Брусенцов говорил:

— Знаешь, если бы ты только сказала: «Не надо, зачем это, ты всё испортишь», я бы плюнул и ушёл. Терпеть не могу!..

— А что, все так говорят? — слабо улыбнувшись, спросила Сашенька. Поручик не ответил.

— Не знаю, почему я не сказала… Я же тебя люблю. И потом, мне тебя всегда жалко.

Брусенцов открыл глаза.

— Очень мило… А почему это меня надо жалеть?.. Что я, нищий? Щенок на трёх лапах?

Теперь промолчала Саша. Только поцеловала поручика около уха.

— Зажги свечку, — велел Брусенцов. — Я посмотрю время.

Саша зажгла огарочек, пристроенный на полке. Брусенцов глянул на часы и присвистнул:

— Мне пора.

…На соседних судёнышках позажигали огни. С берега доносился надрывный крик паровозов. Море в ответ гудело сиренами пароходов.

Где-то рожки торопливо играли тревогу, выгоняя солдат из тёплых казарм.

Брусенцов и Сашенька вышли на палубу.

— Ага, заголосили, забегали! — сказал Брусенцов с непонятной злобой.

— Саша, — спросила медсестра, решившись. — Как же ты сможешь на фронте?.. Раз ты не веришь.

— Во что «не верю»? В непорочное зачатие?

— Ты знаешь во что. В то, что мы победим.

Брусенцов хотел опять ответить грубостью, но, посмотрев на Сашеньку, передумал.

— Конечно, я верю, что победим. Иначе зачем бы я жил?.. Только до этой победы знаешь как далеко!..

Он говорил, а сам уже машинально проверял, всё ли на нём как следует: застёгнута ли кобура, не съехала ли портупея.

— Из Крыма мы уйдём… Ну, я-то, если тебе интересно, уйду последним… Но это ещё не конец! Пускай комиссарики хозяйничают, пускай доводят Россию до ручки… А доведут — вот тогда мы вернёмся. Только бы нам не потерять себя в каком-нибудь Лондоне или там Лиссабоне… Остаться белой гвардией. Быть, как пули в обойме, — всегда вместе, всегда наготове… Вот во что я верю!

Саша смотрела на него внимательными глазами, но думала про другое. Эти слова, которые раньше были для неё важны и даже необходимы, теперь как-то пролетели мимо ушей. А важно было другое: увидит ли она ещё это лицо, будет ли водить пальцами по жёстким губам… Он понял, о чём она думает, и, нахмурившись, поглядел на часы.

— Ну, тёзка, прощай.

— Мы ещё увидимся, — сказала Саша неуверенно. — Обязательно!

— Увидимся, не увидимся… Кому это всё нужно? Сегодня было хорошо — и хватит с нас. И на том спасибо.

Они поцеловались, и Брусенцов пошёл отвязывать Абрека.

Привычно подхватив шашку, он сел в седло, махнул Саше рукой и уехал. А Сашенька осталась стоять, по-старушечьи обтянув плечи тёплым платком. И лицо у неё тоже стало старушечье — сморщенное и покорное.