Совершеннолетние дети - Вильде Ирина. Страница 17

— Пан Орест, — говорит мать Иванчука, — присмотритесь к панне Дарке! Она за все время не вымолвила ни словечка по-немецки. Похоже, — тетка глядит не на Цыганюка, а на Дарку, — что… собирается превратить всех нас, старых австрияков, в украинских патриотов! — Она смеется так, будто принесла известие о том, что с сегодняшнего дня все мужчины будут ходить в юбках.

Орест поворачивается к Дарке. За очками ей не видно его глаз, только два светлячка.

— Интересно… о… о!.. — насмешливо удивляется Цыганюк. Голос у него низкий, словно доносящийся сквозь обитую ватой дверь, но как раз подходящий к голове со стеклышками вместо глаз.

Дарка не отвечает на вызов. Молчание — лучшая оборона. Не думают ли они, что она знает язык, но сознательно не хочет говорить по-немецки? Не подымет ли это ее на двойную высоту хотя бы в глазах Цыганюка? Дарка ни на кого не смотрит, но чувствует, что все с интересом разглядывают ее, даже разговаривать перестали. И вдруг тишину разрывает Лидкин смех. Она ничего не говорит, только долго смеется. Откинулась на спинку кресла и хохочет. Едва можно понять, что она хочет сказать между взрывами смеха.

— Ой, не могу… Ведь… Дарка… приехала из села… и не знает ни одного немецкого слова… А вы думали… вы, верно, думали… — И смех заглушает конец фразы.

Но все поняли, что она хотела сказать, и в комнате стало тихо. Как будто присутствующие осознали свою ошибку и устыдились. Брови над очками Цыганюка поднимаются на несколько миллиметров вверх. Что это значит?

Дарке хочется плакать от неведомой ей до сих пор боли и кричать так, чтобы в окнах звенели стекла: «Неправда! Неправда!»

Но она стоит в стороне, внешне спокойная. А между тем удар пришелся в самое сердце. Ее высмеяли! Над нею издеваются люди, которым мама платит за хорошее отношение к ней. Она одна стоит среди этих людей, униженная, осмеянная, и ни мама, ни папа не идут защитить ее.

С ней ласково заговаривает Лидкина мама. Так ласково, что хочется подскочить к ней, закрыть ей ладонью рот и крикнуть над самым ухом: «Довольно! Довольно! Не хватало только фальши!»

Олимпка тянет ее за руку в соседнюю комнату. Сейчас будет музыка, а может быть, и танцы.

Дарка бесцеремонно вырывается и дерзко заявляет:

— Не нужны мне никакие развлечения! Я сейчас же ухожу! Я ухожу!

Все смущены. Почему? Почему уже домой? Что случилось? Разве она не понимает шуток?

Дарка едва сдерживается, чтобы не ответить что-нибудь обидное…

— Мне надо написать письмо домой.

Смешно! Разве это так срочно? А завтра? А послезавтра?

— Нет! — Дарка упрямо стоит на своем. Письмо она должна написать сегодня.

Но девушка может заблудиться!

Это верно.

— Я вас провожу. — Олимпка хочет взять на себя роль провожатой.

— Нет! Не надо! — не принимает ее учтивости Дарка.

Лидка хихикает в кулак.

— Пусть «доктор» Ивонко проводит Дарку! Они хорошая пара!

— Будет, деточка, оставь ее в покое! — слишком уж по-матерински бранит хозяйка языкатую дочь.

Дарка окидывает взглядом присутствующих и видит, очень ясно видит, что тетка Иванчук еле сдерживается и вот-вот разразится громким хохотом.

Очки Цыганюка смотрят прямо на Дарку. Какая мысль прячется за этими стеклянными глазами? Смеется ли он над ней или держит ее сторону? Ивонко опустил голову на грудь. Он, должно быть, здорово покраснел, если даже на рубашку лег розовый отсвет от лица. Чувствует ли этот крестьянский сын, что здесь смеются и над ним? Составить «пару» из двух деревенщин — разве это не насмешка?

— Может быть, я покажу вам дорогу? — раздается низкий ленивый голос Цыганюка.

Дарка не знает, что это — благородство, симпатия, сочувствие или призыв к новым насмешкам? Откуда Дарке знать это?

— Я не хочу… не хочу! — огрызается она. — Если уж меня должен кто-нибудь проводить, так я попрошу пана Рахмиструка!

Да! Нарочно! Назло всем, кто хотел смутить ее, навязав ей, мужичке, в провожатые мужика, всем, кто хотел унизить ее этим. А теперь что?

Теперь все ревут, как сумасшедшие:

— А… а… а!..

Но все это не смущает Дарку. Только бедный Ивонко купается в собственном поту.

На улице, куда уже не доносятся ненавистные голоса, Дарка приходит в себя. Теперь ей не от кого бежать, не к кому спешить. С сизых лесов Цецина долетает ласковый ветер. Дарка подставляет под его крылышко разгоряченное лицо и чувствует, как вместе со свежими, холодными его поцелуями к ней возвращается спокойствие.

Еще, еще, ветерок! Так хороши твои ласки!

Солнце после горячего полдня подвинулось на край неба и теперь греет, но не печет. Ивонко предлагает путь напрямик — через холм: «Хорошо ли? Ведь холм крутой». — «Ну и пусть», — соглашается Дарка, ей даже нравятся всякого рода опасности и препятствия. Они взбираются на самую вершину холма, затем Ивонко начинает первый спускаться по глиняным уступам. Не будь Ивонко крестьянским сыном, знал бы, что прежде всего надо помочь сойти «даме».

— Я сейчас… Подождите! Подождите меня там! — кричит ему Дарка.

Отсюда, как с самолета, видно все предместье Монастырисько, его густые сады, кукуруза в одежде, ободранной ветром и градом, домики с низкими оконцами.

Видно даже еще дальше. Еще больше. Расписные, как буковинские «скорцы» [10], крыши митрополии, башня ратуши на длинной шее. Парк… И всюду деревья, деревья, деревья… Не город, а сад, так и рябит в глазах от этой зелени, кое-где уже переходящей в червонное золото.

— О, как красивы наши Черновицы! — Дарка в восторге скрещивает руки.

А надо всем, над выложенными мозаикой крышами митрополии, над каменными домами с красными кровлями, напоминающими мухоморы, над этими зелеными горами и долинами, надо всем этим — безграничный простор. Там, в котловине, никогда не ощутишь его, и человек никогда не бывает так близок к небу.

Ивонко теряет терпение. И снова возникает мысль: воспитывайся он в городе, знал бы, что «даме» можно опаздывать и задерживаться.

— Идем! — Дарка, не разбирая дороги, спускается с холма.

Вскоре они уже шагают по тротуару. Дарку начинает смешить, что рядом с ней, гремя сапогами (каблуки у него, наверно, с железными подковами), идет этот немой мальчишка с большими, как две сковородки, ладонями.

— Вы у Дуток на «станции»? — наконец обращается к ней Ивонко.

Дарка не смотрит на него, но готова побиться об заклад, что он опять лоснится от пота.

— Да, я хожу с Лидкой в один класс. — Дарка немного удивлена, что он спрашивает о всем известных вещах.

— Я видел вас в Лужанах: вы пили воду возле колодца на вокзале.

Ах, эта сцена совсем не так приятна, чтобы вспоминать о ней. Но то, что он запомнил Дарку, заставляет ее отнестись к нему благосклоннее.

— Это было, кажется, перед каникулами, когда я возвращалась после экзамена… Да… да, припоминаю, мы тогда с Орысей пили воду в Лужанах.

Дарке кажется, что и она из вежливости должна спросить его о чем-нибудь.

— А вы из какого села?

Даже странно, как этот мальчик оживает от обычного вопроса, заданного из вежливости!

— Я из Жучки. Вы, верно, слышали о таком селе? Недалеко от Черновиц… — И он продолжает рассказывать, не дожидаясь вопросов: — Шесть лет я ездил в гимназию, а в этом году пошел на «станцию»: в седьмом и восьмом классе надо подтянуться, ведь это уже на аттестат зрелости…

Последние слова он произнес с особенным удовольствием.

— А после получения аттестата что вы собираетесь изучать?

Это уже в самом деле интересует Дарку. Любопытно, к чему может стремиться этот крестьянский сын, не умеющий вести себя в присутствии «дамы»?

— Я? Вы спрашиваете, где я буду учиться? Буду изучать медицину… В Бухаресте… У меня богатый дядюшка в Кицмани, он обещал помочь, но… требует, чтобы я раньше получил аттестат.

— Но ваш дядюшка должен знать… для того, чтобы сдать с первого раза… да еще украинцу… нужно дать большую взятку. Он думает помочь вам деньгами?