Совершеннолетние дети - Вильде Ирина. Страница 34

— Домнишора Ореховски, вы не будете отвечать?

Ореховская снова встает:

— Я не знаю! — и садится.

Этих слов учитель как раз и ждал двадцать минут. Половину урока перед концом четверти он посвятил тому, чтобы услышать их.

Теперь он с торжествующим видом поворачивается к классу:

— Вы слышали, что ответила домнишора Ореховски, претендующая на звание первой ученицы в классе? Домнишора Ореховски перед всем классом призналась, что не подготовила материал. Пусть же не обижается на меня, когда я на конференции учителей поступлю согласно своей совести. Вы сами видели, что я хотел облегчить домнишоре Ореховски ответ, ибо я понимаю, что значит для ученицы, которая не знала другой отметки, кроме «очень хорошо», понижение балла… Но лучшие намерения учителя могут разбиться о такой ответ, какой я получил от домнишоры Ореховски.

Он отирает шелковым платком лицо (хотя, по правде говоря, это следовало бы сделать Ореховской) и склоняется над журналом. Дарка смотрит на густые пряди его волос и думает: теперь Наталка должна подойти к нему, схватить за волосы, приподнять лицо и плюнуть в него…

Но ни Наталка и никто другой не отваживается на это.

Мигалаке поднимает голову, и Дарка на миг мысленно исчезает из класса — теперь очередь ее буквы «П».

— Домнишора Романовски, нарисуйте нам три дороги, по которым шли молдаванин, венгр и человек из Вранчи.

— А почему он меня не вызывает? — спрашивает Дарка тревожным шепотом, подвигаясь к Орыське. Она обращается к Орыське потому, что Наталка, словно стеной, отгородилась от классных дел и подружек складкой на переносице.

— Потому, что у тебя «посредственно», — шепчет Орыська, счастливая тем, что Дарка заговорила с ней, и подвигается ближе.

— Верно? Правда? — Дарка под партой сжимает Орыськину руку.

— Тсс! Да!

Теперь Дарка поверила. Теперь, когда ей самой не угрожает опасность (ведь недаром в народе говорят: своя рубашка ближе к телу), она каждым нервом ощущает несчастье, грозящее Ореховской и Романовской. Этот румын сегодня сошел с ума: заставить Наталку нарисовать дороги, по. которым когда-то шли (а может, и не шли?), бродяги пастухи. Так спрашивать может только Мигалаке!

Романовская держит большой кусок мела, как конфету, и с улыбкой смотрит на учителя: что это — серьезно или шутка молодого преподавателя? Глаза ее спокойно смеются. Слишком уж она не верит в серьезность вопроса, чтобы волноваться.

— Что я должна сделать? — спрашивает она весело.

Мигалаке отвечает серьезно:

— Начертить границы Романии маре (великой Румынии), заштриховать Молдавию, обозначить, где Романия граничит с Венгрией, обозначить Вранчу, а потом прочесть нам стихотворение и показать по карте, куда шли трей чабань [26].

Белый граненый кусок мела в руке Романовской задрожал. Она в последний раз вопросительно смотрит на Ореховскую. Та пожимает плечами: «Абсурд! Все герои в стихотворении легендарные, как же можно обозначить их пути на карте?»

Романовская еще раз смотрит на Мигалаке. Он ждет. Засунул руку в карман, выставил вперед одну ногу и ждет. Тогда рука лучшей художницы в классе неуверенно выводит на доске нечто напоминающее неудачный, расплывшийся бублик.

Что вы рисуете, домнишора Романовски?

— Румынию.

— Как вы сказали? Я не расслышал…

— Румынию. Так, как вы велели, — не то удивляется, не то оправдывается Романовская.

Мигалаке почти вырывает у нее мел.

— Можете не рисовать! Ученица, не знающая, как называется государство, где она живет, не умеющая элементарно обозначить границы этого государства, может идти на место.

Но Романовская и не думает идти на место. Девушка крепко зажала мел в кулаке и не шевелится. Она знает материал, и ее должны спросить. Это ее право. Она должна знать, за что получает «неудовлетворительно». Конечно, она так же, как и учитель, знает, за что учитель ставит ей «инсуфициент».

Романовская принадлежит к искателям справедливости. Она хочет, чтобы акт наказания или мести был формально закреплен.

— Господин учитель, я приготовила урок и хочу, чтобы меня спросили.

— На место!

— Я прошу сказать мне, за что я получила «неудовлетворительно», меня будут спрашивать дома, и я должна знать, что мне ответить!.. — В голосе ее уже слышится волнение.

— Ага, вы непременно хотите знать, за что? Потому что мне так захотелось, потому что мне понравилось поставить вам двойку. Можете это передать своим родителям. Можете сослаться на меня, я не откажусь от своих слов. Вам ясно?

Романовская делает молниеносное движение, словно собирается бросить мел, но в ту же минуту кладет его на подставку, стремительно поворачивается и бежит на свою парту. Глаза ее до краев полны слез, но эти слезы так мужественны, что не текут по лицу.

Класс больше ничего не ждет. Ореховская и Романовская уже «трупы». Что еще может быть страшного или интересного? Ничего. Действительно, больше ничего. Однако впереди еще одна неожиданность. Мигалаке вызывает Косован:

— Домнишора Косован, продекламируйте стихотворение «Миорица», а то нам сегодня не везет с ним….

Косован декламирует стихотворение ровно, бесстрастно, как кукушка на часах.

— Очень хорошо. Садитесь. Теперь, домнишора Подгорски, раздайте тетради по румынскому языку.

Орыська с красным ушами, вспыхнув от счастья, выпавшего на ее долю, разносит тетради по партам.

Дарка открыла свою тетрадь и сразу же закрыла ее.

— У меня «очень хорошо», а у тебя? — вытянула шею Орыська.

Дарка наморщила лоб. Самодовольство Орыськи хлестнуло ее, как ременный кнут.

— У меня «три с минусом», зато по украинскому у меня «очень хорошо», а это важнее.

— Тсс! — предостерегла Ореховская, но с опозданием: Мигалаке уже услышал.

— Что вы говорите, домнишора Попович? — И, не ожидая Даркиных оправданий или объяснений, засмеялся.

— Садитесь, садитесь, домнишора Попович, жаль времени.

— У меня «три с минусом», что теперь будет? — доверчиво спросила Дарка Ореховскую.

Наталка кладет ладонь на ее руку.

— У меня «очень хорошо» написано крупными буквами, но это одно и то же…

«Но ведь меня ни разу не спрашивали, — успокаивает себя Дарка, — меня ни разу не спрашивали устно… Я могу устно ответить на «очень хорошо». Даже если бы у меня по письму было «плохо», он все равно не имеет права поставить мне в четверти двойку. Это было бы беззаконием! Нет, даже румыну, который здесь никого не боится, нельзя так поступать. Папа мог бы обратиться к директору, к инспектору, к самому министру. Меня же не спрашивали… ни разу не спрашивали», — отчаянно защищается Дарка.

— Меня ни разу не спрашивали, — наконец говорит она шепотом Ореховской и опять слышит ответ, который ее ничуть не успокаивает:

— А меня спрашивали, и что из этого? Один черт!..

Ад продолжается и после звонка. Наконец, когда ноги под партами теряют терпение и парты начинают все чаще поскрипывать, Мигалаке направляется к двери. На пороге он поправляет пальто, сползшее с плеча, и говорит, что домнишоры не должны так отчаиваться, у некоторых еще много времени, успеют насидеться в пятом классе. Да!..

Как только Мигалаке скрывается за дверью, пятый класс умолкает. Все молча, робко и выжидательно смотрят на Ореховскую. Она больше всех обижена, она — ярчайший пример того, как в родной гимназии растоптана всякая справедливость.

Еще никогда самоуправство учителя не было так неприкрыто! Правда, в истории украинской черновицкой гимназии в черные списки занесены имена нескольких учителей — одного филолога, одного математика и одного историка (последний после того, как ученики, завязав его в мешок, «окрестили» в водах Прута, стал добрее), которые любили держать судьбу учеников в своих руках, но даже у этих темных типов каждое «плохо» было поставлено хотя бы формально по закону. Еще никогда в этих стенах ни у одного учителя не сорвались такие циничные слова: «Я поставил тебе двойку потому, что мне так хотелось, а ты можешь идти жаловаться хоть богу».