Совершеннолетние дети - Вильде Ирина. Страница 41

Это откладывание «на завтра» повторяется еще несколько раз, а затем вроде бы прекращается. Да. Ореховская перестает есть ее глазами.

Потом наступает четверг, и Дарку никто не приглашает на собрание. Теперь Дарка ищет глаз Ореховской, но они не смотрят на нее, а если подчас и взглянут, то как на малоинтересный предмет. Хорошенькая головка Стефы поворачивается, как подсолнух на стебле. С той разницей, что цветок подсолнуха ищет солнца, а Стефа вертит головой, чтобы не встречаться взглядом с Даркой.

Дарку снова бросает в жар:

«Господи, за кого они меня принимают! Придите же, прикажите — я пойду с вами, только не заставляйте меня одну решать такие важные дела. Пусть моей бедной маме кажется, что это вы втянули меня туда, ведь вы-то знаете, что я добровольно пойду с вами и за вами…»

Но «они» не приходят. Проходит день, неделя, вторая, третья — «они» не приближаются. А время мчится, как всадник без головы. Дарка, да, верно, и весь класс не заметили, как очутились перед Новым годом, перед новыми окованными воротами, в которые можно попасть, только пройдя очень опасный мост — последнюю учительскую конференцию.

О, это страшное для гимназии время! Даже окончившие почти никогда не вспоминают о нем. Вдруг неизвестно откуда возникает вера в свою счастливую звезду. Учитель украинского языка Ивасюк, когда заходит речь о полугодовых табелях, говорит о Дарке:

— Первый год в гимназии, а как хорошо себя показала. — Потом обычно добавляет: — Подгорская (или Коляска — в зависимости от настроения), можете поставить себе в пример Попович.

Дарке не только приятно слушать такие похвалы, она черпает в них бодрость, которая нужна ей теперь больше, чем когда-либо.

Когда Ивасюк начинает хвалить Дарку, Ореховская беззвучно шевелит губами, и Дарка ясно читает: «Только дураки радуются таким дешевым похвалам».

Но как же не радоваться, когда учитель Порхавка говорит то же самое:

— Ой, голубонька, не хватает, чтобы я свое «отлично» заменил тебе на плохую отметку! Фу! Фу! Попович! Такая способная ученица и говорит, что собака принадлежит к копытным!

И снова в сердце вспыхивает вера в счастливую звезду.

А тут еще Данко. Она была уверена, что после несостоявшейся у музыкального училища встречи он придет к ней и скажет: «Я должен был вчера проводить Джорджеску домой. Считаешь, что это плохо? Ты не сердишься на меня?»

Но Данко не показывался. Может, ждал, что Дарка сделает первый шаг?

Вместо Данка пришел последний перед концом полугодия урок румынского языка. В классе было как на поле боя: падали трупы, были тяжело- и легкораненые. Кое-кого защищал противопушечный панцирь протекции, но были и такие, кому золотая медаль доставалась за храбрость (в школе храбрость имела два названия — прилежание и ум). Ореховская же благодаря этим двум качествам получила только бронзовую медаль.

Мигалаке вызывал учениц по алфавиту. Дарка чувствует, что приближается ее очередь, она вытирает вспотевшие ладони, поправляет волосы, берется за край парты, чтобы встать, когда ее вызовут, и вдруг слышит «р» вместо «п», — учитель снова пропустил ее фамилию. Дарка окидывает класс вопросительным и смущенным взглядом, словно надеясь на подсказку подруг, как быть дальше, что делать: стоять, пока Равлюк не кончит отвечать, или садиться? Что это, ошибка или Мигалаке нарочно пропустил ее фамилию? И что значит это зловещий шепот у нее за спиной?

— Дарка! Что теперь будет?

— Ты знаешь, на тебе уже крест поставили.

— Ого, Попович!

Каждое слово — как удар ножом. С ума они сошли, что ли? И, не дожидаясь, пока закончит Равлюк, Дарка смело поднимается и, уверенная в своих правах, спрашивает пряма по-украински:

— Господин учитель, я хочу знать, почему вы меня не спрашиваете и на этот раз?

Учитель морщит лоб: кто это осмелился нарушить порядок на уроке? Потом удивленно смотрит на Дарку, стоящую посреди класса, словно только сейчас заметил ее.

— Ах, домнишора Попович! Прошу повторить ваш вопрос, но по-человечески, так, как говорят люди… чтобы и я мог понять.

По-человечески — это значит по-румынски. Дарка растерянно озирается: что теперь делать? Разве он действительно не понимает ни одного слова по-украински? И нужно ли ей теперь спрашивать его по-румынски? Но класс в таких случаях отсутствует. Тогда Дарка еще раз, на свой страх, спрашивает по-украински:

— Я хочу знать, почему меня не вызывают.

— На каком языке она говорит? Что она хочет? — спрашивает учитель таким оскорбительным тоном, что будь у него другие ученицы, ни одна из них не откликнулась бы.

Тогда Равлюк на не очень гладком румынском языке объясняет учителю, чего хочет Попович.

— Как же я могу поставить ученице хорошую отметку, если она не умеет двух слов связать по-румынски? А может быть… она не хочет говорить по-румынски?

— Меня ни разу не спрашивали! — Дарка упрямо продолжает говорить на родном языке.

— И не спросят! — отвечает учитель уже без помощи переводчика, что свидетельствует о его знании украинского. — Аминь! Понимаешь? — и крестит Даркин лоб отвратительными холеными пальцами. — Аминь!

Дарка, отуманенная, униженная, сдерживает набегающие на глаза слезы.

— Попович, извинись, извинись, слышишь? — шипит кто-то так громко, что это, верно, слышит и Мигалаке. Он и вправду словно ждет этого извинения. Засовывает обе руки в карманы и смотрит на бедную Дарку с усмешкой, за которую можно только… плюнуть в лицо.

— У тебя есть что сказать мне? — спрашивает он, издеваясь.

— Извинись… извинись! — гудит класс уже двумя или тремя голосами.

И Дарка понимает, что от класса может прийти только такая помощь, только это «извинись». Вдруг ей кажется, что ее берут за волосы и поворачивают в сторону. Глаза ее встречаются с огненным, проникающим до самых костей взглядом Ореховской. Пронзенная этим взглядом, Дарка поворачивается к классу и кричит, заглушая шипение нескольких голосов:

— Я не буду просить прощения! Не буду! Не буду! Пусть мне лучше поставят двойку по румынскому языку! Пусть! — заявляет она прямо в лицо учителю.

Учитель выслушивает эти слова и отвечает сравнительно спокойно, хотя черт уже разжег и под ним костер:

— Мало… мало двойки! Если все так пойдет, ты получишь еще «плохо» и по поведению, а то и из гимназии вылетишь на все четыре стороны! Ду-те ин дракул! [27]— кричит он злобно по-румынски.

Дверь с грохотом закрывается, и его быстрые шаги слышны из коридора до тех пор, пока он не скрывается в кабинете директора.

Класс в первую минуту сидит, как зачарованный, никто пальцем не шевельнет. Дарка застывает, скрестив руки на груди, глядя в одну точку. Первой приходит в себя Ореховская. Она берет Дарку за руку (почему не Стефа, почему не она?):

— Ну что ты стоишь, как на выставке? Садись за парту… Или нет — пойдем в коридор… напьешься воды…

Только после этого класс пробуждается. По комнате проносится шепот, через минуту переходящий в громкий гул. В нем тонут отдельные голоса спорящих и кричащих. Шум все усиливается.

— Ну, теперь, Попович, на тебе крест поставили до конца года! — долетает до Дарки из этого хаоса.

— Пойдем в коридор! — Ореховская хочет уберечь Дарку от этих выкриков. — Пойдем, до звонка еще семь минут.

Наталка говорит не мягко. Она, вероятно, даже не умеет быть ласковой. Но каждое слово ее искренне. Она обнимает Дарку худой и такой дорогой теперь для Дарки рукой, тем самым берет ее под свою защиту (Стефа только смотрит на все яркими, как звезды, глазами) и уводит из этого содома.

Девушки идут прямо к крану. Ореховская наливает воды в кружку и поит Дарку из своих рук, как тяжелобольную.

Та смачивает губы и отталкивает кружку: вода невкусная. В коридоре пронизывающий холод. Мороз разрисовал окна. Солнце кажется молочным шаром, а не источником тепла и света. Наталка прижимается к Дарке, обнимает ее, и так, прижавшись друг к другу, они тихонько, на цыпочках, идут по коридору.