Совершеннолетние дети - Вильде Ирина. Страница 90

За время каникул Стефа похудела и возмужала. Она, как и прежде, увлекалась туризмом. Зная ее характер, Дарка была уверена, что и на этом поприще Сидор идет впереди всех, даже во вред своему здоровью.

— Дарка, что же будет? Что ты думаешь делать? — И, узнав, что та уже записана в штефанештскую гимназию, Стефа тотчас призналась, что и ее устроили учиться в Яссах. Если б Дарка никуда не попала, Сидор промолчала бы и о себе. Эта деликатность снова пленила Дарку. Уснувшее было чувство любви к этой девушке сегодня пробудилось вновь и мягко зазвучало в Даркином сердце.

Стефа обняла подругу за плечи (в эту минуту и восстановились их старые добрые отношения).

— Я сперва очень огорчилась, узнав, что меня исключили из нашей гимназии. Очень! Но потом отец сказал мне…

— Что же сказал тебе отец?

Стефа заговорила тише:

— В Яссах я одновременно смогу посещать и школу молодых художников…

Струна в Даркином сердце снова зазвенела, но теперь уже резким диссонансом.

— Надеюсь, ты не радуешься, что нас выгнали из гимназии?

Глаза Стефы под челочкой беспокойно забегали.

— Как ты можешь так думать! Меня это очень обижает… Ты просто не поняла меня. Я только хотела сказать, что… лично я ничего от этого не теряю…

— Я так и поняла…

Вошел брат Наталки, и внимание всех сосредоточилось на нем.

— Ты слышала, — делая вид, что поправляет Дарке прическу, шепнула Сидор, — его уволили с работы. Ты знала? Он был представителем фирмы «Фонтан унд зон» [59]и поэтому мог бывать за границей, а теперь кончено. Его подозревают…

Стефа не успела договорить. Роман Ореховский предложил всем рассаживаться.

И хотя Дарка отлично понимала, что мечты ее несбыточны, она все время ждала, что вот-вот откроется дверь и войдет Орест Цыганюк. Заиграют на свету стеклышки пенсне, а низкий гортанный голос поведает им, что история с арестом — это лишь кошмарный сон и вот он, Орест Цыганюк, стоит перед ними, живой и здоровый!

Ореховский не садился, а стоя ждал, пока все рассядутся и наступит тишина. Он совершенно не походил на безработного. Решительное, мужественное лицо, крепко сжатые губы, весело блестящие глаза, темная от загара шея, старательно отутюженный пиджак.

— Прежде всего должен поинформировать вас: мои личные дела сложились так, что я теперь человек свободный. Но боюсь: эта «свобода» — начало моей неволи. Есть основания подозревать, что сигуранца будет наступать мне на пятки.

— Поэтому вы устроили собрание у себя дома? Какого черта, разрешите узнать? Решили навести их на след?

Ореховский смерил Иванчука презрительным взглядом:

— Скажите, только искренне: вы действительно так… наивны? Ведь сигуранца еще до ареста Цыганюка поименно знала всех членов кружка! Вы что ж, думаете, если б она считала нужным арестовать вас всех поголовно, то не смогла бы это сделать? Но зачем ей лишний шум? За границей, а главное — в Советском Союзе, пресса только что перестала печатать материалы о расстреле бухарестских коммунистов, а вы хотите, чтоб вслед за тем сигуранца бросила за решетку украинскую гимназическую молодежь? И потом учтите, — теперь он обращался уже ко всем, — еще один политико-психологический момент. Бросить вас в тюрьму — значит создать вокруг вас ореол мучеников за идею… Нужно ли это государству? И сигуранца придумала прямо-таки гениальный план зарезать вас без ножа… Вместо того чтобы посадить в тюрьму и тем вызвать нежелательные настроения среди украинского «миноритета» [60], она обезвреживает вас, рассеивая по всей Румынии. Обратите внимание: ведь имеется инструкция не принимать более двух человек в одну гимназию, ибо трое… «трес фациунт коллегиум» [61], как вам известно.

— А вы откуда знаете о секретных инструкциях? — спросил Иванчук. Он нервно вертел в руках трость, это говорило о его внутренней растерянности.

— На провокации не отвечаю, — с саркастическим спокойствием заметил Ореховский, пожав плечами.

— Это ваше право, а теперь дайте мне слово. — Иванчук обошел кресло и оперся на трость: так на картинах рисуют казаков — стоит, положа руку на ружье. Было ясно: поза придумана заранее.

— Я хотел сказать, что… Прежде всего, мы должны уяснить себе наше положение. Ореховский говорит, что сигуранца рассеет нас по всей Румынии, как мак, и тем самым окончательно обезвредит. Прекрасная концепция, ничего не скажешь! Но я хочу возразить — всех не рассеять! Не все, черт побери, собираются покидать родную, политую потом и кровью прадедов землю! Я хочу сказать, что, кроме низких, шкурнических интересов, — он сплюнул, — есть еще патриотизм! Есть кое у кого в груди сердце, которое бьется во имя матери Украины!

— Хорошо, хорошо, — перебил его Ореховский, — вы из «патриотизма» останетесь в Черновицах, из «патриотизма» не окончите гимназию, думая, что этим окажете услугу своему народу, а ему необходима интеллигенция, необходима, как вода и хлеб…

— Я не один так думаю, Ореховский. Нас тут…

— Поменьше о том, сколько вас. Меня сейчас интересует другое: что вы намерены делать? Каковы ваши планы на будущее?

— Вас интересуют шкурно-личные интересы или общенародные?

— Начнем с «общенародных», — едва сдерживая ироническую улыбку, ответил Ореховский.

Иванчук эффектным жестом отбросил трость в сторону и театрально выпятил грудь:

— Наша цель — работа для народа, и, кроме нее, нет у нас иной… Вот вся наша программа и планы, как на ладони…

— А поконкретнее нельзя?

Иванчук, как видно застигнутый врасплох, не зная, что ответить, почесал за ухом.

— Говори, это же не секрет, — поддержал его Равлюк.

— Итак, — Гиня откашлялся, — мы думаем вступить в студенческую корпорацию «Запорожье».

— Объяснений не требуется! Мы знаем, что такое «Запорожье», «Черноморцы»! — крикнула Романовская из-за рояля.

— Правда, туда принимают только студентов, но нас, как потерпевших за идею… гм… я уже, того, узнавал, примут и без зачетных книжек. Там мы дадим присягу служить нации… жизнью оберегать ее честь, свою честь и честь казачества… У кого нет идеала выше, чем служение нации, выходите! — Иванчук призывно простер руку и тотчас, позабыв о своей высокой роли борца за честь народа, по-мальчишески вытер пот со лба, оставляя на лице темные полосы.

— Браво! Браво! — захлопал Ореховский, а вслед за ним и Наталка. Дарка не знала, как вести себя: хлопать или сдержаться?

Наталка поднялась с кресла и встала рядом с братом. Кирпичный румянец еще больше подчеркнул нездоровый цвет ее лица.

— Дайте мне слово. Я хочу дополнить тебя, Гиня. Ты умолчал об организационной структуре ваших студенческих корпораций и тем самым утаил кое-что интересное и… поэтичное! Ты ведь должен был рассказать, что прежде, нежели стать казаком, надо пройти две нижних ступени — «профуксов» и «фуксов»… Сначала вас примут в корпорацию как «профуксов», станут обучать хорошим манерам и танцам…

— Только без демагогии! Нас примут сразу в «фуксы», так что танцы и хорошие манеры здесь ни при чем.

— Та-а-ак? Тогда надо поздравить вас с успехом!

— Черт тебя подери, можешь ты выражаться яснее?

— Иванчук, я призываю вас к порядку! Вы в помещении, а не на запорожском коше. Говори, Наталочка, — Роман пододвинул сестре кресло.

— Ты сказал, что от тебя потребуют присягу, а почему ты не описал эту церемонию? Почему не сказал, что в честь тебя зажгут свечи, возложат тебе на плечо как средневековому рыцарю, саблю, ты опустишься на колени, положишь руку на эмблему корпорации, как на евангелие…

— Не надо, Наталочка, — наморщил лоб Ореховский. Ему, по-видимому, не хотелось, чтобы Иванчук еще раз грубо оборвал сестру. — Ты ближе к делу… ад рем [62]…

Наталка кивком ответила брату и продолжала:

— Итак, ты станешь «фуксом». Через полтора года — и это самый кратчайший срок — тебя примут в настоящие «казаки»… Тут уж придется держать «казацкий экзамен». Что же у вас будут спрашивать?