Всем смертям назло - Титов Владислав Андреевич. Страница 49

— Идет.

И, хлопнув дверью, он ушел. Мы молча переглянулись и сели.

— Говорила же, диван купить надо! — растерянно сказала Рита.

— Вот и не нужно бы человеку по гостиницам мыкаться, — согласился я.

К вечеру редактор не вернулся. Мы не спали до рассвета и все гадали: а вдруг заблудился в чужом городе? А вдруг несчастный случай? А если это?.. А вдруг то?.. Не пришел он и к обеду следующего дня. Мы не находили себе места. Идти в милицию? В «скорую помощь»?

— Он же говорил, что в общество «Знание» пойдет!

— Рита, беги к автомату, звони туда! Скорей, пожалуйста!

Жена вернулась с каким-то непонятным лицом и недоумевающим взглядом.

— Он в Кадиевке…

— Где?

— В Кадиевке…

— Выступать уехал по путевке общества.

— Зачем?

— Может, денег у человека нет, поесть не на что?

— Я борщ сготовлю.

— Какой борщ! Какой борщ! — взмолился я. — Человек из Киева, редактор, а ты — борщ!

— Ой? А чего ж ему?

— Сходи в гастроном, купи что надо. У соседей поспрашивай.

Редактор вернулся поздно вечером, уставший и слегка покачиваясь.

— Отдохнуть найдется где?

«Все-таки диван надо было купить. Ведь в кредит продают… — тоскливо заныло у меня под ложечкой. — А теперь где?» — Я усиленно соображал.

— Рита, сходи к тете Гале…

Жена вышла.

— Друга встретил у вас в городе, — сказал редактор.

Завтра с утра приступим. Ты, старик, нашел золотую жилу. Вот опыта у тебя нет. Но не горюй! — Он приблизился ко мне и хлопнул по плечу. — Мы такое выдадим в четвертом номере, пальчики оближут! Верь мне, старик! Я помогу. Выпить найдется?

— Найдется…

— Я из тебя настоящего писателя сделаю. А то шваль всякая по страницам шастает! Но, старик… — Он глубокомысленно умолк и поднял палец вверх. Надо поработать. Серьезно поработать! Литература — дело непростое. Я тебе помогу. Мы такое выдадим!. До аэродрома далеко? Я билет на завтра взял. Шестнадцать сорок…

Переночевав у тети Гали, мы в половине десятого утра спустились к себе и разбудили редактора. Он неохотно поднялся, долго кряхтел, хмыкал, тер виски, лоб, потом умылся и наскоро позавтракал.

— Вот что, старик. — Он достал из портфеля мою рукопись и положил на стол. — Кое-чего ты недомыслил в своей повести. А надо бы… Твой герой, э-э-э… Сергей Петров после больницы остался один на один с собой. Так нельзя, старина. В нашем Отечестве так не бывает. Это нетипично. По этому поводу любой критик таких гвоздей набьет, не рад будешь. Это уж поверь мне. Не первый год в литературе. Вот, к примеру, у Островского… Так там Павка всегда с массой, всегда впереди. Или у Бори Полевого…

— А вы знакомы с Полевым?

— Да, конечно. Его Мересьев не оторвался же от масс! Он в их гуще. Твой Петров — кустарь-одиночка. Это нужно исправить. В жизни такое вполне могло быть, а в литературе, старик, такое не делается.

— Понимаете… — возразил я, — мне хотелось показать борьбу человеческого духа. Я не умею это объяснить… В общем, когда он один на один, сам с собой… Конечно же, в нашем обществе не оставят человека в беде. Ему помогут и комсомольская организация, и профсоюзная, и партийная, и просто люди, так уж у нас заведено. Но знаете, все-таки мне хотелось показать то, что если человек не выиграет бой с самим собой, то никто уже не сможет помочь ему. Или если уж очень пристанут с помощью, то этот человек в конце концов превратится в попрошайку, иждивенца.

— Сто раз прав, старик! Но нельзя проводить такие опасные эксперименты. Кроме шишек — ничего не наживешь. Ты же сам говорил и, конечно, веришь в это, что попавшего в беду не оставят одного. У тебя в повести все очень легко можно исправить. Ну зачем Петрову уезжать из поселка? Зачем? Пусть он живет там, рядом со своими друзьями. Здесь же, в этом сюжетном повороте, богатейшие возможности. Ты даже не представляешь, как выиграет от этого повесть! Это придаст ей колоссальное общественное звучание. Комсомолец Петров зачислен почетным членом комсомольско-молодежной бригады, им же созданной. Он подсказывает своим друзьям, помогает выполнять план…

— Не могу я так. Это не мой сюжет. Мне хотелось показать именно то, что называют самым трудным боем — бой с самим собой.

— Ну, старик, да я отлично понимаю тебя! Но то, что я высказал, — это не только мое личное мнение, это мнение всей редакции. Ты же знаешь, у нас собрались серьезные люди, известные всей стране писатели. Я высказал и их точку зрения. Исправить твою ошибку очень легко. Я уже сказал тебе как. Думаю, что справишься. Теперь другое твое серьезное упущение. В скольких больницах ты лежал?

— В трех.

— Сколько врачей лечили тебя?

— Четверо.

— Сколько операций они тебе сделали?

— Ну, девять.

— Так зачем же ты обедняешь повесть?! Опиши, ну скажем, не все, а три-четыре операции. Дай характеристику двух-трех врачей. Это расширит повесть, сделает намного интересней. Ты читал Амосова «Мысли и сердце»?

— Читал.

— Читал… Вот как надо писать операции! За жизнь же человека борьба идет! Это не может быть неинтересно!

— Но Амосов профессор медицины, он все знает. А мне-то и не поверят, если я, начитавшись книжек, опишу хирургическое вмешательство.

— В том-то и состоит талант писателя, увидеть, изучить и дать так, чтобы поверили. Чтобы просто не могли не поверить!

— Дело-то даже не в операциях, в их числе и сложности…

— Ну, старик, ты неправильно понимаешь задачи литературы. Думать надо, старик, думать. И еще… Очень прямолинеен у тебя сюжет. Все в лоб, напрямик, читателю и задуматься не над чем. Ты все разжевываешь. Сейчас так не пишут. Закрути фабулу покруче, переставь главы, переплети судьбы, ретроспекции побольше. Она очень выигрышна. Умело построить композицию это, старик, пол-успеха! В изложении должен быть динамизм! Чтобы каждая строчка стреляла. Да, и вот что… Ну зачем ты описал выпивку? Сергей хороший, положительный герой, и вдруг водка. Ложка дегтя в бочке меда. Не надо, старик, не надо. Этого не примет наш читатель. Роз на этом не отхватишь!

— Чего?

— Роз. А шипов в нашей жизни и так достаточно. Работай, старик! И не задерживай. Учтешь эти замечания, и четвертый номер журнала выстрелит твоей повестью. Вот твоя рукопись, просмотри и присылай.

В два часа дня он распрощался и уехал. Так я начал постигать писательский опыт. Все смешалось в моей голове. Я перестал понимать, что хорошо и что плохо. Каждому начинающему очень хочется увидеть напечатанными свои произведения. Я сгорал от этого желания. Нет, не потому, что лучше других или хуже. Для меня эта публикация была больше чем удовлетворение самолюбия. Решался вопрос: быть или не быть? Найду я свое место в жизни или нет? Я уговаривал свою совесть пойти на сделку, написать так, как требует журнал, начинал переписывать, но в груди поднимался глухой протест, и я не мог ничего поделать с собой. «Дурак, пропадешь ведь так!» — ругал и уговаривал сам себя. Но дело не двигалось вперед. А по ночам мучили дурацкие, кошмарные сны. И будто бы мой Сергей приходил ко мне, ругал меня последними словами, обзывал предателем и трусом, и Таня все плакала и упрекала в неблагодарности, и сам я горел на медленном жарком костре.

Вот эти главы, которые написал тогда, сбитый с панталыку своим редактором, и которые выбросил потом с радостью и облегчением, как ложь, как попытку пойти на компромисс с совестью. Прости меня, читатель, за это отступление, но, может быть, оно наглядно покажет тщетность моих попыток обмануть свою совесть, написать заведомую ложь, может быть, это поможет кому-то избежать подобных ошибок.

Повесть «Всем смертям назло…» у меня тогда начиналась так:

«Письмо Иван Кондратьевич Горюнов, ответственный работник здравотдела, получил вечером. Взглянул на конверт и обомлел. Противно задрожали коленки, к горлу подступила тошнота. Читать письмо не хотелось. И так понятно… Что может написать ему человек, у которого он отнял сына? Присвоил… воспитал… дал образование, мыкался всю жизнь по городам, оберегая Валерия от нежелательных встреч. И вот…