По воле судьбы - Маккалоу Колин. Страница 3
Префект кавалерии, воспользовавшись заминкой, протянул Цезарю небольшой красный футляр, который капитан баркаса передал ему с таким почтением, словно это был подарок римских богов.
— От Гая Требатия, — сказал он, отсалютовал и отступил, не сводя преданных глаз с лица генерала.
«Клянусь Дагдой, они и впрямь любят его», — с удивлением подумал Мандубракий. Значит, правда все то, что болтали в Самаробриве. Они, как один, умрут за него. Он знает об этом и использует это. Потому он и улыбнулся префекту и назвал, как друга, по имени. Тот теперь никогда этого не забудет. И будет рассказывать своим внукам, если, конечно, доживет до их появления. Но Коммий не любит Цезаря. И не только потому, что ни один длинноволосый галл не может его любить. Единственный человек, которого любит Коммий, — это он сам. Чего же тогда добивается Коммий? Стать главным царем в Галлии, как только Цезарь вернется в Рим?
— Позднее мы пообедаем вместе и поговорим, Мандубракий, — сказал Цезарь, вскинув в прощальном жесте руку с письмом, после чего повернулся и направился к кожаному шатру, стоящему на искусственном возвышении и увенчанному алым флагом.
Обстановка внутри шатра мало чем отличалась от обстановки в жилище самого младшего из военных трибунов: складные стулья, складные столы, разборный стеллаж с отделениями для свитков. За одним столом сидел личный секретарь генерала Гай Фаберий, склонившись над кодексом. Кодексы были нововведением Цезаря, которому надоело, что свитки постоянно сворачиваются и приходится держать их обеими руками или ставить на них грузы. Он стал пользоваться листами бумаги Фанния, которые велел сшивать по левому краю, чтобы законченную работу можно было перелистать. Получавшиеся прошитые стопки он называл кодексами, уверяя, что они гораздо удобней, чем свитки. Для легкости чтения он разбил площадь каждого листа на три столбца, вместо того чтобы тянуть строку чуть ли не до обреза бумаги. Он задумал это для своих посланий в Сенат, всегда казавшийся ему сборищем полуграмотных недоумков. Мало-помалу кодексы стали преобладать в канцелярии Цезаря. Однако у кодексов был серьезный недостаток, который сводил на нет их способность заменить свитки: при многократном использовании листы отрывались и легко терялись.
За другим столом работал самый преданный клиент Цезаря, Авл Гиртий. Человек простого происхождения, но очень способный, Гиртий накрепко связал свою судьбу со звездой Цезаря. Невысокий, подвижный, он сочетал в себе любовь к бумажной работе с такой же любовью к сражениям и превратностям военной жизни. Гиртий ведал перепиской Цезаря с Римом, стараясь, чтобы тот знал обо всем, что там происходит, даже находясь в сорока милях к северу от реки Тамезы, на самом западном конце света.
Когда вошел генерал, писцы подняли головы, но не позволили себе улыбнуться. Патрон обычно пребывал в дурном настроении. Однако сейчас он улыбнулся им сам, указывая на красный футляр.
— Письмо от Помпея, — пояснил Цезарь, направляясь к единственному по-настоящему красивому предмету мебели в палатке — курульному креслу из слоновой кости, свидетельствующему о высоком положении его владельца.
— Ты и без того уже знаешь все последние новости, — заметил Гиртий с ответной улыбкой.
— Верно, — откликнулся Цезарь, ломая печать, — но у Помпея свой стиль, мне нравятся его письма. Он теперь не такой нахальный и необузданный, каким был до женитьбы на моей дочери, однако свой стиль сохранил.
Он сунул два пальца в футляр и вытащил свиток.
— О боги, да оно длинное! — воскликнул он и наклонился, чтобы поднять с деревянного пола упавший рулон бумаги. — Нет, оказывается, здесь два письма. — Цезарь заглянул в конец каждого рулончика и усмехнулся. — Одно написано в секстилии, другое в сентябре.
Сентябрьское письмо легло на стол, но и более раннее Цезарь не спешил читать. Полог шатра был откинут, и Цезарь застыл, глядя в залитый дневным светом проем.
«Что я делаю здесь, оспаривая право на владение несколькими полями пшеницы и стадом косматых быков у раскрашенного голубой краской реликта из стихов Гомера? У того, кто все еще катит на битву в колеснице, окруженный лающими мастифами, с арфистом, восхваляющим его в своих песнях?
Да, собственно, я это знаю. Мое dignitas возвратило меня сюда, ибо в прошлом году невежественные обитатели этой глухомани решили, что навсегда изгнали Гая Юлия Цезаря со своих берегов. И ликовали, думая, что одержали победу над Цезарем. Я вернулся только затем, чтобы показать им, что Цезарь непобедим. Я покину этот остров, лишь полностью подчинив себе Кассивелауна, и никогда сюда более не вернусь. Но они запомнят меня. Я дам их арфисту новые темы для песнопений: приход Рима, исчезновение колесниц на легендарном западе друидов. И я останусь в Галлии до тех пор, пока каждый длинноволосый ее обитатель не признает меня, а значит, и Рим своим повелителем. Ибо я — это Рим.
А мой зятек, хотя он и старше меня на шесть лет, никогда им не будет. Зорче сторожи свои ворота, дорогой Помпей Магн. Недолго тебе осталось быть Первым Человеком в Риме. Цезарь идет».
Он выпрямился, чуть выдвинул правую ногу вперед, а левую завел за ножку курульного кресла и открыл письмо Помпея, помеченное секстилием.
Мне жаль, Цезарь, но я должен сказать тебе, что никаких признаков курульных выборов у нас нет и в помине. О, Рим, конечно, будет существовать и даже иметь какое-то правительство, поскольку нам удалось-таки выбрать несколько плебейских трибунов. Но это был цирк! Катон, как всегда, в него влез. Сначала он использовал свое положение претора, чтобы заблокировать плебейские выборы, потом строго предупредил своим истошным голосом, что лично проверит каждую табличку выборщика, брошенную в корзину, и, обнаружив малейшую подтасовку, тут же предаст виновного в ней суду. До смерти запугал всех кандидатов!
Конечно, все это произошло из-за договора, который мой идиот Меммий заключил с Агенобарбом. За всю историю наших консульских выборов, отмеченных взятками, не было так много взяток и так много людей, участвующих в этом! Цицерон шутит, что суммы, переходящие из рук в руки, так велики, что если брать с них проценты — от четырех до восьми, то можно набить казну доверху. Он не так уж неправ, наш шутник. Я думаю, Агенобарб, наблюдавший за выборами как консул (Аппий Клавдий, будучи патрицием, не может этого делать), теперь полагает, что он стал всесильным. А у него есть идея — сделать моего Меммия и Домиция Кальвина консулами в следующем году. И вообще вся эта шайка — Агенобарб, Катон и Бибул — спит и видит, как бы лишить тебя воинских полномочий, а заодно и провинций. Рыщут повсюду, вынюхивают, как собаки дерьмо. А имея своих консулов и нескольких активных плебейских трибунов, им будет проще тебя доставать.
Ладно, сначала все-таки о Катоне. По мере того как шло время, начало казаться, что у нас не будет ни консулов, ни преторов, и все вдруг вспомнили, что нам нужны хотя бы трибуны от плебса. Я имею в виду, что Рим может как-то обойтись без старших магистратов. Пока существует Сенат, чтобы контролировать римский кошелек, и плебейские трибуны, чтобы проводить необходимые законы, кому нужны консулы и преторы? Разве что когда консулы ты или я. Это само собой разумеется.
Короче, кандидаты от плебса всей толпой пошли к Катону и умоляли, чтобы он снял свой запрет. Честно говоря, Цезарь, как он может это сделать? Но они не ограничились лишь просьбой. Катону было сделано предложение принять от каждого кандидата по полмиллиона сестерциев на хранение и лично проследить за ходом выборов. Если обнаружится, что какой-то кандидат сплутовал, то его залог останется у Катона как штраф. Очень довольный собой, Катон согласился. Но он слишком умен, чтобы взять деньги. Он заставил каждого дать ему расписку, чтобы они не могли обвинить его в присвоении чужих денег. Хитро обстряпано, да?
Наконец настал день голосования. На три рыночных интервала позднее. Катон вился над Римом, как ястреб. Ты должен признать, что нос его точь-в-точь походит на клюв! Он таки клюнул им одного кандидата, сняв бедолагу с дистанции и заграбастав оговоренный штраф. Вероятно, он думал, что все римляне упадут в обморок от его неподкупности, но… просчитался. Ничего подобного не случилось. Наоборот, лидеры низов теперь злы на него. Они говорят, что это неконституционно и недопустимо, когда кто-то превышает свои полномочия и ведет себя как никем не назначенный надзиратель за ходом избирательного процесса.
Всадников, этих деловых людей, приводит в ярость даже упоминание о Катоне, а народ Рима считает его бесноватым за полуголый вид и постоянное похмелье. А ведь он как-никак претор суда по делам о вымогательстве! И судит людей, занимающих положение, достаточное, чтобы править провинцией. Например, таких как Скавр, нынешний муж моей бывшей жены, патриций древнейшего рода! Но как поступает Катон? Тянет и тянет с разбирательством, всегда слишком пьяный, чтобы председательствовать на заседании, а когда трезвеет, то появляется на людях босой, в тоге на голое тело и с выпученными глазами. Я понимаю, что на заре Республики мужчины не носили ни обуви, ни туник, но думаю, что карьеры с похмелья не делались даже тогда.
Кстати, Публий Клодий, вернувшись в апреле из поездки в Галатию, где он занимался сбором долгов, купил у Скавра дом за пятнадцать с половиной миллионов! Нынешние цены на недвижимость для меня столь же загадочны, как для весталки совокупление. Сегодня можно выложить полмиллиона за захудалую будку с ночным горшком. Но Скавру эти денежки пригодятся. Он обеднел, после того как, будучи эдилом, устроил игры, а когда попытался пополнить свой кошелек с помощью своей провинции, то угодил под суд. И под судом и пребудет, пока срок Катона не кончится, поскольку дела в суде Катона идут очень медленно.
А Публий Клодий просто сорит деньгами. Конечно, ему необходим новый дом, ведь Цицерон, перестроив свое обиталище, сделал его таким высоким, что закрыл вид из окон дома Публия Клодия. Так сказать, отомстил. Кстати, дворец Цицерона — памятник плохому вкусу. И при этом, подумать только, он имел наглость сравнить небольшой чудненький особнячок, построенный мной возле моего же театра, со шлюпкой, пришвартованной к красавице-яхте!
Похоже, Клодий содрал-таки денежки с принца Брогитара. Собирать долги лично — это лучше всего. А я в его отсутствие получил передышку. Хотя сейчас мне полегче, чем раньше. Я ведь почти не надеялся выжить после твоего отбытия в Галлию, когда банды Клодия стали охотиться на меня. Я боялся выйти из дома. Но теперь даже не знаю, правильно ли поступил, наняв Милона, чтобы его уличные громилы окоротили бандитов врага. Милон приосанился и стал строить грандиозные планы. О, я знаю, он Анний, по крайней мере в результате усыновления, но все же непроходимый осел, годный только на то, чтобы таскать наковальни и мешки с песком.
Знаешь, что он удумал? Пришел и попросил меня поддержать его, когда он начнет выдвигать себя в консулы!
«Дорогой Милон, — ответил я, — я не могу этого сделать! Это означало бы публично признать, что ты и твои уличные банды работаете на меня!» Он сказал, что это действительно так, ну и что же? Я ответил резкостью и был вынужден указать ему на дверь.
Кстати, я рад, что Цицерону удалось обелить твоего Ватиния — как ни злился Катон, председательствующий в суде! Этот Катон, мне кажется, готов сойти в Аид и схватиться там с Цербером, если это поможет ему как-нибудь тебе навредить. Но это ладно, а странность в том, что и сам Цицерон ненавидел Ватиния и взялся его защищать лишь потому, что сильно тебе задолжал! Но после процесса с ними что-то произошло, и они оба теперь походят на двух школьниц. Обнимаются, держатся за руки, всегда и всюду вдвоем. Странная пара, но, правда, приятная и постоянно хихикающая. Оба подначивают друг друга, ибо оба умны и остры на язык.
Здесь у нас очень жаркое лето, никто такого не помнит. И нет дождей. Селяне страдают. Каждый изворачивается, как может, а потому немудрено, что жители Интерамны, решая проблему, соединили каналом болотистое озеро Велин с рекой Нар. Но беда в том, что, как только озеро опустело, высохла, представь себе, и Розея. Богатейшие пастбища Италии гибнут! Старый Аксий из Реаты пришел ко мне и потребовал, чтобы Сенат повелел жителям Интерамны засыпать прорытый канал. Так что я собираюсь поставить этот вопрос на ближайшем собрании и, если потребуется, настоять на принятии закона, запрещающего подобное своевольство. Мы с тобой люди военные и понимаем стратегическую важность Розеи. Где еще можно выращивать такое количество превосходнейших мулов для нужд римской армии? Засуха — это одно, а Розея — другое. Риму нужны мулы. Но Интерамна полна ослов.
А теперь — нечто странное. Только что умер Катулл…