Королева мести - Швейгарт Джоан. Страница 11

Эдеко бросил на меня косой взгляд и даже приподнял руку, отпустив поводья, но вдруг замер, а его взгляд соскользнул на что-то за моей спиной и стал рассеянным. Наконец, он дотронулся кнутом до моей спины и крикнул:

— Пошевеливайся, женщина!

Я знала, что мальчик, о котором я рассказывала, — сын Эдеко, Одоакр. За несколько дней до этого мальчишки играли возле моей хижины. Я слышала, как они смеялись и звали друг друга по именам. Поскольку никто из жителей города не забирался так далеко, я подобралась к завесе и выглянула наружу. Мой охранник как раз отъехал, чтобы сделать выговор сорванцам, поэтому у меня появилась пара мгновений для наблюдения. Мальчишки, увидев подъезжавшего к ним охранника, тут же бросились врассыпную. Лишь один из них, гунн, остался и крикнул: «Одоакр!» Тут же из-за бугра между моей хижиной и оградой показалась еще одна голова, и я поняла, что это и есть сын Эдеко. Мальчик-гунн побежал к охраннику, на ходу придумывая объяснение своим проделкам. Заметив же, что Одоакр уже убрался с холма, он резко оборвал свои оправдания и помчался следом за другом.

Тогда я не придала значения этому открытию, лишь подумала, что надо как-нибудь при случае обмолвиться Эдеко, что нахожу его мальчика очень пригожим, — чтобы польстить отцу. Лишь теперь, когда мы остановились, чтобы посмотреть на Эрнака, я поняла, что могу с большей пользой применить свои знания. Но мне и в голову не приходило, как именно это следует сделать — слова сами сорвались у меня с языка. Казалось, что мое пророчество было истинным и само пришло ко мне, как это и бывает с теми, кто обладает Даром. Я осталась очень собой довольна. С момента первой встречи с Эдеко я больше ни разу не называла себя валькирией, поскольку боялась, что подобное заявление в устах истощенной женщины вызовет у него лишь смех. Но теперь я стала сильной. Удовольствие, которое Эдеко испытывал в моей компании, вселяло в меня надежду. Может быть, он еще поведает мне нечто, чем я смогу воспользоваться для достижения цели. Постоянная потребность Эдеко доказывать свою любовь к Аттиле в разговоре со мной выглядела странной. Здесь было какое-то несоответствие, в котором я угадывала глубоко спрятанную верность гаута своему народу. Я решила убедить Эдеко, будто влюблена в него, — для того, чтобы в один прекрасный день это принесло пользу моему народу. Почему бы не допустить, что и Эдеко изображает преданность Аттиле, чтобы однажды это принесло пользу ему самому и его сыновьям? Мы свободны лишь в выборе своих ограничений, — так он сказал. Его реакция на мое спонтанное пророчество, его отстраненный взгляд, сведенные брови и жесткий взгляд, — все говорило о том, что Эдеко не станет отказываться от лучшей судьбы. В моих словах таилась измена интересам Аттилы, но Эдеко не наказал меня за них. А это уже было изменой Аттиле.'

Однажды вечером Эдеко пришел ко мне в особенно хорошем настроении. И я дерзнула попросить, чтобы он научил меня нескольким словам на наречии гуннов. Хотя бы тем из них, которые позволят поблагодарить женщин, помогавших мне и приносивших еду. Сначала Эдеко посмотрел на меня с подозрением, но я рассмеялась и воскликнула:

— Эдеко, разве плохо, если я выучу пару слов благодарности, которые и сказать-то смогу только женщинам? Мне порой хочется перекинуться словом со служанками в купальне. Но у меня нет желания овладеть языком полностью. Да и способностей к этому не имеется!

— Ладно, но только пара слов, не больше! — сказал Эдеко.

Он научил меня использовать «пожалуйста», «спасибо» и некоторые приветствия. Но с тех пор, если я в ходе беседы спрашивала его о том, как будет на языке гуннов то или иное слово, Эдеко не отвечал мне отказом. Я повторяла за ним слово, которое он произносил, и быстро возвращала разговор в прежнее русло. После ухода Эдеко я повторяла новые слова, до тех пор, пока они не врезались в мою память, где хранилось все, что я узнала от Эдеко.

Все эти сведения дожидались своего момента в будущем. Но когда этот момент настанет — мне было неизвестно.

От Эдеко я узнала, что у римлян имелся свой письменный язык, который они использовали не как мы руны, для наведения заклятий и изменения хода событий, а просто для того, чтобы описывать то, что произошло. В тот вечер, когда он мне об этом рассказал, было ужасно холодно. Мы поделили пополам шкуры, лежавшие в моей хижине, и по очереди грели руки над лампой. Мы говорили о римском вине и о его согревающих свойствах, и вдруг Эдеко сказал:

— Дело в том, Ильдико, что римляне обладают массой умений, которые были бы весьма полезны нам, гуннам.

— Да, строительство, законы… — перебила я его.

— И письмо. — Увидев по моему лицу, что я не понимаю, о чем идет речь, он рассмеялся и стал объяснять.

Сначала это меня не заинтересовало, особенно когда Эдеко признался, что римские письмена не содержали в себе никакой магической силы. Но он, казалось, был полон решимости убедить меня в важности этого мастерства.

— Сама подумай, Ильдико, — восклицал он. — Ты как-то говорила о песнях и легендах племени, которые поются для того, чтобы почтить память предков. Но если племя пропадет с лица земли, — случится мор, голод или война — эти песни исчезнут вместе с ним. Записанная же песня останется надолго и переживет тех, кто ее создал. И если пламя не уничтожит пергамент, то нашедшие песню потомки смогут прочесть ее и снова спеть.

Я засмеялась.

— Кому понадобится искать такую вещь среди останков?

— Наверное, никому. Я привел песню только как пример. Письменность полезна еще по многим другим причинам.

— Чем, расскажи.

— Расскажу, моя невежественная подруга. — Глаза Эдеко блеснули. Он опустил взгляд и какое-то время рассматривал руки в свете лампы. — Вот, например, законы. Римляне записывают все свои законы.

— И чем это лучше устных законов?

— Ты никогда не сталкивалась с ситуацией, когда человек утверждает, что никогда не слышал о каком-то законе? Если же закон записан, всякий человек, умеющий читать, не смеет заявлять о своем неведении.

— А еще?

Эдеко задумался, потом снова посмотрел на меня.

— Они записывают, какое у кого имущество, сколько золотых монет… Их старейшины спрашивают каждого жителя, чем тот владеет, и заносят это в свои книги. Потом, когда приходит время собирать налоги, они точно знают, сколько должны получить. А письма! Рассылать записанные сообщения очень удобно.

Я снова засмеялась.

— Там, откуда я родом, сообщения тоже распространяются легко. Для этого нужен лишь хороший наездник да быстрая лошадь.

Эдеко пригрозил мне пальцем.

— Да, но ты кое о чем забываешь. Представь, что у меня есть послание, предназначенное лишь для ушей Аттилы.

— Почему тебе тогда не отправиться к нему самому?

— Допустим, я не могу этого сделать. Скажем, что-то вынуждает меня остаться там, где я нахожусь. Если бы я умел писать, то записал бы свое послание на свитке и закрепил бы его печатью. Когда Аттила получит свиток с неповрежденной печатью, то он будет уверен в том, что никто мое послание не читал.

Теперь эта тема меня заинтересовала.

— Расскажи еще, — попросила я.

Эдеко приподнял бровь.

— Ты встречала человека, чьи мысли были важнее, чем мысли других людей? Такого человека, который влиял бы на других своим знанием и мудростью?

Я подумала о дяде Сигурда, Грипнере.

— Да, — осторожно ответила я.

— Когда такой человек умирает, его мысли и мудрость умирают вместе с ним.

— Если только не будут записаны, я поняла.

— И это еще не все. Римляне готовят свои речи, записывая их перед тем, как произнести. Таким образом, они ни о чем не забывают сказать, говорят красиво и точно. Они даже в любви признаются письменно, во всяком случае, те из них, что страдают от стеснительности и говорить о любви не в силах, потому что краснеют и теряют дар речи. — Эдеко покачал головой. — Письменность дает римлянам так много, что, может быть, я могу что-то и упустить. Например, они записывают рождение и смерть, браки и наследников.