Что к чему... - Фролов Вадим Григорьевич. Страница 33

Они вместе со мной зашли к Нюрочке, и я сказал ей, что ненадолго уеду. Она заплакала, и тогда я неожиданно соврал ей, что поеду за мамой. Тетя Люка возмущенно зашептала что-то, но Кедр сказал ей, чтобы она молчала. Нюрочка обрадовалась и отпустила меня быстро, и я был рад этому – мне просто было невмоготу…

Тетя Люка совала мне деньги, но я отказался: не хватало мне еще у них брать деньги. Я попрощался. Тетя Люка, рыдая, скрылась у себя в комнате, а Кедр вышел на площадку.

– В деревню, значит, Саша? – тихо спросил он и заглянул мне в глаза, и я понял, что он не будет писать мне писем в деревню. – Ну что ж, может, так и нужно. Ты становишься взрослым, Саша.

Он крепко пожал мне руку и слегка обнял.

Я пошел искать Пантюху, но не нашел: он носился где-то, – наверно, добывал деньги на дорогу. Я стоял во дворе и раздумывал, что мне делать дальше, и тут увидел Ольгу. Между прочим, я не видел ее уже несколько дней: почему-то она перестала заходить к Андреичу.

– Здорово, – сказал я, – ты куда пропала?

Ольга не ответила. Вздернула подбородок и прошла мимо. Даже и не посмотрела на меня. Это что-то новое, подумал я.

– Ты чего? – спросил я, догнав ее.

– Отстань, – сказала Ольга.

Я пожал плечами и хотел уйти: у девчонок бывают иногда такие «закидоны». И лучше не обращать на них внимания. Но она не дала мне уйти. Когда я уже повернулся, чтобы идти, она вдруг так дернула меня за руку, что я чуть не упал.

– Ненавиж-ж-жу я тебя! – прошипела она.

Опять новости. Я раскрыл рот, а она так двинула меня кулаком под ребра, что я даже согнулся.

– Ты чего? – заорал я.

Она повернулась и побежала. Ну что в самом деле – чепуха какая-то… Я догнал ее, схватил за плечо, повернул к себе и вдруг неожиданно сказал:

– А я уезжаю.

– Куда? – быстро спросила она.

– В деревню, – сказал я.

– Надолго? А… – она хотела, наверно, спросить «зачем», но не спросила, и хорошо сделала. Злость ее куда-то улетучилась, и она стала задумчивой и грустной. Я сказал, что хочу зайти домой, чтобы взять кое-какие вещи, и Ольга молча пошла за мной.

В квартире был такой воздух, какой бывает, когда в ней долго не живут, и все вещи покрылись пылью, хотя я и жил-то у Андреича всего каких-нибудь две недели. Мне даже стало грустно как-то.

Ольга молчала и рисовала пальцем на подоконнике. Я взял пару книжек и рубашку, завернул их в газету и подошел к Ольге. Она быстро стерла что-то на подоконнике.

– Ты чего злая? – спросил я.

– Ничего, – сердито ответила она. – Ненавижу я тебя! Сам с этой Лелькой обнимался, а теперь спрашивает.

Вот оно что! Ну, уж этого я не ожидал. Значит, она видела… Я разозлился.

– Ну, и обнимался, – сказал я. – А что?

– Не смей с ней обниматься! – Она даже ногой топнула.

– Почему? – удивился я. – Что она, хуже других?

– Она, может, и лучше других, – ехидно сказала Ольга, – а все равно не смей!

– С кем хочу, с тем и буду…

– Не смей!

– Буду!

– Не… смей.

– Ну вот что… – начал я решительно, но Ольга вдруг закрыла лицо руками и выскочила из комнаты.

Вот уж что-то совсем непонятное! Что я – отчет ей обязан давать, с кем обниматься, или разрешения спрашивать, можно мне, мол, с такой-то девчонкой перемигнуться?

Я подошел к окну и на пыльном подоконнике увидел две буквы – «л» и «ю». «Лю» – было написано там, а остальное было стерто.

Я пошел в кухню. Ольга стояла у окна и опять водила пальцем по пыльному подоконнику. Я подошел и посмотрел, что она там пишет. Там были какие-то дурацкие рожи.

– Оля, – сказал я тихо.

Она быстро и удивленно посмотрела на меня. Я и сам удивился: никогда я не называл ее Олей – все Ольга, Ольга, а Олей почему-то никогда не называл.

– Что было на том подоконнике, Оля? – еще тише спросил я.

Почему-то мне очень важно было знать, что она там написала, ну просто обязательно надо было знать. Она наклонила голову и молчала, и продолжала рисовать дурацкие рожицы. Я написал на пыльном подоконнике две буквы – «л» и «ю» – и спросил, что это такое.

– Люцерна, – сказала Ольга сердито и покраснела.

Одна косячка щекотала ей щеку – Ольга резко отбросила ее за спину, и я опять подумал, что когда она сердится, то становится очень хорошенькой, и тут же подумал, что даже когда не сердится, то все равно очень хорошенькая. Вот Наташка очень красивая – к ней даже подойти иногда страшно, а Ольга не красавица, а просто очень хорошенькая, но не как какая-нибудь кукла, а… а… ну, не знаю как. И потом – она настоящий товарищ, и даже не товарищ, а самый верный друг. И мне от этого стало как-то тепло.

– Не понимаю, – сказал я.

– А я и знала, что ты чурбан непонимающий, – сказала Ольга и засмеялась. – Вот догадайся.

– А я знаю, – сказал я.

– Не знаешь!

– Знаю!

– Не знаешь!

Тогда я взял и приписал к тем двум буквам еще три и получилось – «лю…блю»…

– Да? – спросил я.

– Ну да, да, да! – быстро заговорила Ольга. – Ну и что? Нельзя? Ну да, я знаю, что ты любишь эту воображалу… Наташку, а с Лелькой обнимаешься. Ну и на здоровье! А я все равно… Злись не злись, вот.

Я стоял как дурак и смотрел на нее, и радовался, и, наверно, глупо улыбался, а она говорила, что ее ничуточки не трогает, что я люблю Наташку, она только злится, что я полюбил такую надутую дуру, которая только себя и любит, а я думал, что нехорошо мне слушать такое про Наташку, которую я тоже… люблю, и что надо возразить ей, и не возражал, потому что сейчас я уже и сам толком не знал, люблю ли я в самом деле эту надутую… Наташку.

Она вдруг замолчала, и мы долго стояли друг против друга, и она смотрела мне прямо в глаза, и я смотрел на нее, и мне почему-то было очень хорошо, хотя я и понимал, что не должно мне сейчас быть очень хорошо, а было, и все. Потом она топнула ногой и сказала:

– Ну что ты молчишь? Ну скажи что-нибудь, чурбан бесчувственный…

А я не знал, что мне говорить, и сказал только «Оля», и взял ее за руку, а она прижалась ко мне и положила голову мне на плечо, и так мы стояли молча, и я боялся дышать. А потом вдруг взял и сказал, дурак:

– Можно я тебя поцелую?

– Нет! – сердито сказала Ольга и даже отскочила от меня. – Ты с… Лелькой целовался. Наташку любишь, а с Лелькой целовался. Взасос.

Я чуть сквозь землю не провалился, и вид у меня стал такой, что Ольга не выдержала и засмеялась. Я тоже засмеялся и сказал, чтобы она не сердилась.

– На дураков не сержусь, – сказала Ольга.

Вот и пойми ее! А она как ни в чем не бывало начала говорить о моем отъезде, о том, что мне надо взять в дорогу, и что она обязательно будет навещать Нюрочку, и чтобы я обязательно писал ей. И так она обо всей этой чепухе здорово говорила, что я почти успокоился и только в душе клял себя за свои штучки-дрючки.

А потом… Оля поцеловала меня и сразу убежала, а я еще долго стоял в передней и улыбался.

Потом, когда я подходил к дому Андреича, я подумал, что последнее время я что-то слишком много стал… целоваться. Видно, все-таки я нравлюсь девчонкам, подумал я и даже плюнул со злости на себя за эти идиотские, какие-то воображальные мысли.

А утром ко мне пришел Пантюха. Он постучал в наше подвальное окошко, и я вышел. Под глазом у Пантюхи был здоровенный фонарь, и сам он был злой как черт.

– Н-наконечник, гад, только д-д-десятку дал, и то, когда я ему п-пригрозил, что н-н-накапаю…

– А это? – спросил я и показал на синяк.

– А эт-т-то до эт-т-ттого, – сказал Пантюха и сплюнул, – э-т-то, когда я ему сказал, ч-т-то я о нем думаю. – Он вдруг засмеялся. – Н-ну, и ст-трусил он, к-когда я ему п-пригрозил.

– Идем, – сказал я.

– К-куда?

– К Генке.

– 3-зачем? Он в-все равно б-больше не даст.

– Дурак ты! – заорал я. – Ты что, не понимаешь, что он тебя опять купил. Идем!