Николай II в секретной переписке - Платонов Олег Анатольевич. Страница 51

Тинхен [243] слышала от кн. Огинской и поручила Мавре передать мне, что пленным (раненым) католикам разрешается исповедоваться у священников (Вильна), ноне причащаться Св. Тайн. Это совершенно несправедливо, но это приказание Туманова [244]. Если они боятся священников, то зачем позволять исповедь? Это, наверное, касается баварцев. Не знаю, как обращаются с протестантами. Поговори с кем надо и расследуй это. Благодари старика и кланяйся от меня, также Н.П. – А.посылает привет и целует твою руку. Благословляю и целую без конца, мой любимый. Всегда твоя

Женушка.

Царское Село. 11-го мая 1915 г.

Мой родной, бесценный Ники,

Опять совсем свежо и пасмурно, а ночью было только 1 градус тепла — странно для мая месяца. — Мы провели вчерашний вечер у Ани. Там от 8 до 11 1/2 было несколько офицеров, — они играли в разные игры. — Алексей был от 8 до 9 1/4 и очень веселился. Я вязала. — Она дала мне прочесть несколько писем от несчастных Ностиц [245]. — Оказывается, что один член американского посольства, под влиянием ее врагов, написал ее родным в Америку обо всей этой гадкой интриге. Посол — их друг. — Она думает, что все сделано из ревности г-жой Арцимович [246] (тоже американка). — Было тяжело читать их отчаянные письма о погубленной жизни. Я уверена, что ты велишь расследовать все это дело и восстановить справедливость. Мне до них нет дела, но вся эта история — вопиющий позор, и Н. не имел никакого права поступать так с членом твоей свиты, не спросив твоего позволения. — Так легко погубить репутацию человека, и так трудно ее восстановить! — Я должна сейчас одеваться — заказала обедню в 9 1/2 в пещ. храме Дворцового лазарета, такчто мы после обедни сможем сразу приняться за работу в госпитале. — Сердце нормально (принимаю постоянно капли), но спина очень сильно болит, — наверное, почки.

Сегодня у меня был Енгалычев и рассказал много интересного. – Побывала в Большом Дворце, а затем лежала на балконе и читала Ане вслух, хотя было свежо. — Наш Друг виделся с Барком [247], и они хорошо поговорили в течение двух часов.

Слава Богу, что известия стали лучше, — только бы они такими оставались! — Какая радость, что ты мне пишешь! — Сегодня неделя, как ты от нас уехал. Дети и я тебя целуем, моя радость. Шлю благословения без конца.

Поклон старику и Н.П.

Навсегда, муженек любимый, твоя старая

Солнышко.

Ставка. 11 мая 1915 г.

Милая, любовь моя,

Нынче ровно неделя, как я уехал. Так жалею, что не писал тебе с той поры! Но так или иначе, всегда случается, что я здесь занят так же, как дома. Утренние доклады, как ты можешь представить себе, были длинные. Потом церковь почти каждый день, бесконечные разговоры и пр., все это отнимало почти все мое время, если не считать половины предвечернего времени, заполняемого полезными занятиями. После чаю спешное просматривание бумаг, часто всенощная и обед — в результате к вечеру головная боль и полное изнеможение. Но это миновало, и все стало лучше и нормальнее, по-прежнему.

Когда я приехал сюда, здесь царило угнетенное, пришибленное настроение. В получасовой беседе Н. очень ясно изложил все положение дел. Иванов — начальник штаба. Бедный ген. Драгомиров спятил и начал рассказывать направо и налево, что необходимо отступать до Киева. Такие разговоры, когда идут сверху, подействовали, разумеется, на дух командующих генералов, и в соединении с отчаянными германскими атаками и нашими страшными потерями привели их к выводу, что им ничего не остается, как отступать. С января Н. отдал им всем строгий приказ укреплять позиции в тылу. Это не было сделано. Поэтому Радко Дмитриеву пришлось оставить свою армию, причем его преемником назначен был Леш. Драгомиров был заменен ген. Савичем, превосходным человеком, который прибыл из Владивостока со своим сибирским корпусом. Иванов отдал приказ эвакуировать даже Перемышль. Я все это чувствовал еще до того, как Н. сказал мне о том. Но теперь, после назначения Савича, благодаря Богу, а также и его (Савича) сильной и спокойной воле и ясной голове, настроение генералов изменилось. Данилов, вернувшийся вчера, совершенно успокоен тем, что он видел и слышал. Нравственное состояние войск великолепно, как всегда; тревогу, как и в прошлом, внушает только одно: недостаток снарядов.

Вообрази, то же самое случилось и с немцами, — согласно тому, что их пленные рассказывают нашим офицерам, — именно, что им пришлось приостановить атаки в виду израсходования снарядов, а также огромных потерь. Н. очень доволен ген. Алексеевым, моим косоглазым другом, и находит, что этот человек на своем месте.

Теперь ты можешь рассудить, мог ли я уехать отсюда при таких тяжелых обстоятельствах. Это было бы понято так, что я избегаю оставаться с армией в серьезные моменты. Бедный Н., рассказывая мне все это, плакал в моем кабинете и даже спросил меня, не думаю ли я заменить его более способным человеком. Я нисколько не был возбужден, я чувствовал, что он говорит именно то, что думает. Он все принимался меня благодарить за то, что я остался здесь, потому что мое присутствие успокаивало его лично.

Так-то. Я объяснил тебе все это, сокровище мое. Теперь моя совесть чиста. Надеюсь вернуться к утру 14-го числа — опять-таки, если все пойдет гладко.

Внезапная кончина адм. Эссена тяжкая потеря для страны! На место Эссена будет назначен адм. Канин, которого тот очень высоко ценил. В последние четыре дня погода стала великолепной. Лес так восхитительно пахнет, и пташки так громко поют. Это настоящая сельская идиллия — кабы только не война! Я езжу в автомобиле и смотрю новые места, выхожу и гуляю пешком. Посылаю тебе эту телеграмму Н., полученную лишь нынче утром. Я восхищен твоим полком; разумеется, Бат. получит свой крест.

Надо кончать. Благослови Бог тебя, моя душка-Солнышко, и дорогих детей! Передай А. мой привет. Нежно целую и остаюсь неизменно твой любящий старый муженек

Ники.

Ц.С.

12-го мая 1915 г

Мой родной, любимый,

Возвращаясь из госпиталя, нашла твое дорогое письмо — благодарю тебя за него от глубины моей любящей души. — Такая радость иметь известия от тебя, милый! Благодарю за все подробности, я так жаждала иметь от тебя настоящие, точные сведения. — Как тяжелы были эти последние дни — столько работы, а меня не было с тобой! — Слава Богу, что все теперь идет лучше, надеюсь, что Италия оттянет часть неприятельских войск. — Я помню Савича, не приезжал ли он в Крым? Я не помню в лицо нового адмирала — он двоюродный брат Н.П. Правда ли, что эриванцы и все остальные кавказские дивизии отправлены на Карпаты? Меня опять об этом спрашивали. — Енгалычев [248] мне сказал, что ближайшие тяжелые бои ожидаются под Варшавой, но он находит, что наши 2 генерала там слабы (не помню их имен) и не способны выдержать тяжелых натисков. Он сказал об этом H.П.Янушкевичу.

Я была обрадована бумагой, которую ты прислал о моих крымцах, — значит, они опять в другой дивизии. — Мои Алекс, тоже отличились около Шавли. – Интересно, как здоровье моего Княжевича — с тех пор, как он уехал, не имею от него известий. — Только что принимала 11 офицеров — большая часть из них уезжает в Eвпаторию. Закон о восьми или девяти месяцах ужасно жесток; у нас есть некоторые люди со сломанными членами, которые могут срастись только через год, но после этого они опять будут годны к службе. А теперь они никак не могут возвратиться в свой полк и таким образом лишаются жалования. А некоторые из них очень бедны и не имеют никакого состояния. Это в самом деле является несправедливостью. Искалеченные, не всегда на всю жизнь, но на долгое время, исполнившие мужественно свой долг, раненые и потом брошенные, как нищие, — их моральное страдание должно быть велико. Некоторые из них спешат обратно в полк, только чтобы не лишиться всего, и из-за этого могут совершенно потерять здоровье. – Конечно, некоторых (немногих) надо торопить обратно в полки, так как они уже способны опять к службе. — Это все так сложно.