Николай II в секретной переписке - Платонов Олег Анатольевич. Страница 78

Фабрики возобновили свою работу, но в Москве, боюсь, еще нет.

Кусов писал (он не получил ни одного письма от А. и очень огорчен, что мы его все забыли), что он сильно обрадован известием о тебе и объяснил своим солдатам значение этого события. У него много материала для писем, — много вещей, о которых ты не знаешь, и которые делаются не так, как следует, — но он не рискует писать открыто. — Зизи меня спросила, кто этот генерал Борисов, который при Алексееве, так как она слыхала, что он пользовался нехорошей репутацией во время японской войны!

Сегодня утром зашла на 1/2 часа в церковь, затем была в лазарете (но не работала) — там лежат восемь человек из твоего 3-го стрелкового полка, раненных 30-го, — один из них сказал, что все жаждут мира, — это я впервые услыхала! — Они вообще много болтали. — До свидания, мой дорогой ангел, целую и благословляю тебя, тоскую по тебе.

Навсегда твоя старая

Женушка.

Я сказала М. Ден, что ты намереваешься послать свою свиту осмотреть возможно большее число заводов и фабрик. Он нашел, что это блестящая мысль, так как все почувствуют присутствие твоего глаза повсюду. — Начни их посылать и вели им представлять тебе доклады. — Это произведет на всех великолепное впечатление и поощрит к дальнейшей работе. — Составь список свободных свитских (без немецких фамилий): Дм. Шереметев, так как он свободен, Комаров (раз он сам тебе это говорит), Вяземский, Жилинский, Силаев, — “менее способных” ты можешь посылать в более спокойные и безопасные места; Митя Ден, Ник. Михайлович (так как он в хорошем настроении духа), Кирилл, Баранов. Только сделай это немедленно, дружок. — Если я тебе надоедаю, то извини меня, но я должна быть твоей памятной запиской. — Михень пишет про того же человека, что Макс и Мавра. Фрици ручается за него, что он не шпион и благородный человек. — Бумаги, касающиеся его, я думаю, находятся в городе в Главном Штабе; это Николаша приказал его засадить. — Он с самого начала войны сидит в настоящей тюремной камере, с маленьким оконцем, как преступник, — вели его содержать прилично, как других пленных офицеров, если не желают его выменять на Костиного [394] адъютанта. Он написал Адини [395], что слух о войне дошел до него, когда он был “высоко в горах Кавказа в научной экспедиции”, и тогда он помчался обратно по кратчайшей дороге. — Он доехал до Ковеля 20-го июля и на станции узнал об объявлении войны — поезда уже дальше не шли. — Он назвался офицером и попросил разрешения проехать через Швецию или Одессу; но вместо этого его взяли в плен, посадили в тюрьму в Киеве, как шпиона, где его до сих пор и держат. Он клянется честью, что только путешествовал, без всяких злых умыслов, и был далек от какого бы то ни было шпионства. Он страдает от разлуки с женой и детьми и от того, что не может исполнить своего долга. — Он умоляет, чтобы его обменяли или, по крайней мере, улучшили его положение. — Бедный Илото, если его, не повинного ни в чем, заключили в тюрьму, то чем скорее его выпустят и будут с ним обращаться, как с германским офицером, захваченным в России после объявления войны, тем это будет лучше и корректнее. — Когда Михень справлялась о нем, ей ответили, что ничего против него не имеют. Сазонов только сказал, что он давал о себе неправильные сведения — не то холостой, не то на свадебном путешествии — но это ничего не значит (может быть, есть какая-нибудь любовная интрига), и когда за него опять просили, то Никол. или Янушкевич ответили, что не помнят причины его ареста, но, очевидно, таковая имеется и поэтому он должен там оставаться. Это слабо, как сказали бы дети. — Ах, вот Михень посылает мне письмо его жены к Адини. — Они хотели путешествовать, он собирался показать ей Петроград и Москву, отдохнуть после тяжелой работы и освежить свои знания русского языка. Они выехали из Штеттина в начале июля 1914 г. Ради предосторожности муж ее захватил дипломатический паспорт(?). — В последнюю минуту их друзья из Курляндии дали им знать, чтобы они не приезжали, так что они провели неделю в Петрограде, неделю в Москве и осматривали город. — Там они расстались, так как ее плохое здоровье помешало ей сопровождать его на Кавказ к друзьям. — Она ежедневно получала от него известия, сначала из Тифлиса, затем из окрестностей его, где он гостил у Н.Ф. Кутшенбах. которого с женой убили во время войны. Через германского консула в Тифлисе он достал билет в Берлин, но доехал лишь до Ковеля. — Единственная немецкая сестра милосердия, которая находится здесь, фон-Пассов — его невестка, — она теперь приехала сюда, чтобы осмотреть наших пленных. — Помести его в приличные условия, он рискует потерять здоровье, и Фрици ручается за него. — Если ты не можешь его обменять, то, по крайней мере, пусть он живет в хороших условиях, со светом и воздухом. — Извини, что я пишу тебе все это, но тебе следует знать то, что Адини слыхала, — не следует быть жестоким, что неблагородно, и надо, чтобы после войны хорошо об нас отзывались. Мы должны доказать им, что стоим выше их “культуры”. — Я очень тебе надоедаю, извини меня, но ты не преследуешь так, как Н. и Янушк. Они были так безжалостны в Б. провинциях. Это не вредит войне и не означает мира.

Горемыкин придет ко мне завтра в 3 — очень неудобный час, но он только тогда и свободен. — Передай Н.II., что мы очень благодарим его за письма и приветы. Храни тебя Господь! — Еще раз тысяча горячих поцелуев.

Холодно и идет дождь.

Передай мой сердечный привет и пожелания Дмитрию.

Царское Село. 6 сентября 1915 г.

Мой любимый, дорогой Ники,

Каждое утро и вечер я крещу твою подушку и одну из твоих икон. — Я тебя всегда крещу, когда ты спишь, а я встаю, чтобы поднять занавески. — Твоя жена спит совсем одна здесь, и ветер меланхолично завывает в трубе. Как тебе должно быть тоскливо, мой дружок! — Надеюсь, что твои комнаты, по крайней мере, не слишком безобразны? — Не может ли Н.П. или Дрентельн их снять? Целый день с нетерпением жду твоей телеграммы, а она приходит или во время обеда или только к 11 час. вечера.

Столько теперь желтых и красных листьев и — увы! многие уже падают. Печальная осень наступила. Раненые приуныли, так как не могут сидеть на воздухе, и члены их болят от сырости, — они все стали барометрами. — Мы их как можно скорее отсылаем в Крым.

Таубе вчера уехал с некоторыми другими в Ялту (его рана нуждается в особом уходе), мой маленький Иванов тоже. — А. вчера с нами обедала. — Сегодня рожденье Изы, поэтому я ее пригласила сегодня с Аней к завтраку.

О, дорогой мой, — уже две недели, как ты уехал, — я так тебя люблю и жажду обнять тебя и покрыть твое дорогое лицо нежными поцелуями и смотреть в твои большие, чудные глаза! Теперь ты не можешь помешать мне говорить тебе это, гадкий мальчик.

Когда доставишь ты нашим дорогим войскам эту радость? Наврузов написал, что он, наконец, через 9 месяцев попробовал вернуться в свой полк, но доехал только до Kapca, так как рана его вторично открылась, — свищ, — и ему нужны перевязки. Таким образом, его надежды опять рухнули, но он просил работы у Ягмина. и тот назначил его в Армавир, для обучения молодых солдат, а также для наблюдения за молодыми офицерами, так что марш. эксп. дает ему занятие.

Так приятно, когда наши дорогие раненые помнят нас и пишут нам. M-me Зизи тоже часто получает весточки от тех, которые лежали в Большом Дворце.

Имеешь ли ты известия от Миши? — Я понятия не имею, где он. — Заставь его немножко пожить с тобою — вдвоем, возьми его совсем к себе. — H.П. пишет очень довольные и бодрые письма, — все лучше, чем город.