Абрекъ - Коротков Юрий Марксович. Страница 6

— А «Нелидовка»? — оглядывался Хасан. — Ага, вижу. Кого нет? «Грифов»?

— И не будет. Плевали они на тебя с твоим собранием. Давай, говори, чего хотел! До вечера сидеть, что ли?

— Мужики! Уважаемые избачи и уважаемые подкаменщики! — начал, наконец, Хасан. — Обойдемся без «Грифов», черт с ними. Это они без нас не обойдутся! Но об этом пускай у них голова болит… Десять лет Большой Совет не собирали! Как же так, мужики? Как жить-то, если вот так не собраться всем, не потолковать? Сто лет на Столбах люди живут, и сто лет никому тесно не было. Любой свободный человек, кому внизу дышать нечем — приходи, выбирай избу, а если никто не нравится — свою строй. Сюда все шли, кого внизу власть давила — и беглые, и староверы, и коммунары, и дезертиры, и красные, и белые. И все дружно жили, никто никому не мешал…

— Ты лекцию не толкай! — зашумели столбятники. — Без тебя знаем!

 — Я к чему, мужики? Я десять лет здесь не был. Почему — все знают. Спешил в дом родной, а вернулся в дешевую коммуналку. Принесли снизу городскую заразу — все делить. Дед мой, Бабка твоя, а на Внучку, вообще не смотри. Раньше у каждого все столбы были, а теперь свой, но один. Вот и сиди на нем орлом всю жизнь. Не выйдет так, мужики! Не делятся Столбы! Или они есть, или нет! И я, Хасан, собрал вас, чтобы сказать: с этого дня все столбы открыты, нет больше ни «беркутиных» камней, ни абречьих. Милости прошу и на Первый, и на Перья, а мы сегодня идем на «беркутиную петлю»! Законы на камнях старые и всем известны: на занятый ход не лезь; пропусти, кто вниз — ему труднее; не помог пловцу — вон со Столбов! Все!

— Ага! Они нашу избу спалили, а мы им — здрасьте! — крикнул кто-то из «беркутов».

— Только пусти абречье — последние калоши сопрут! — подхватила «Али-баба».

— Кто сказал? — вскочил Цыган. — Ты, пират недоделанный, ты у меня свой платок на глазу носить будешь! На деревянной ноге скакать!

Абреки по привычке сразу схватились за кинжалы. Избачи тоже вскочили с мест, разворачиваясь стенка на стенку. Вымуштрованные тетки разбежались в стороны, чтобы не мешать, только Дуська осталась в боевых порядках.

— Тихо! — перекрикивая общий ор, гаркнул Хасан. — Я не все сказал!.. Кто видел, что «Беркутянку» подожгли абреки?

— Да все знают!

— Я спрашиваю: кто видел? — раздельно сказал Хасан. — Пусть выйдет сюда и скажет! Законы все знают: вора — на столб! А я бросаю корону и ухожу к чертовой матери! Ну? — он снял корону.

Избачи шумели, но никто вперед не выходил.

— Кто из стариков есть? Пиночет! А это чья там противная рожа в «изюбрях»? Это ты, Грач? Не дайте соврать!.. Мы с вами никогда не целовались. И дрались, и с белым флагом ходили. И веревку ночью поперек тропы натянешь, и перцу на печку бросишь — всяко было. Но как вы могли поверить, что самый поганый, самый последний столбятник может намазать маслом ход и прийти смотреть, как из другого мозги вылетят? Не может такого быть!.. Пока мы деремся — одна изба сгорела. И остальные сгорят! Кому-то нужно, чтобы мы все попередрались и по своим столбам расселись, чтобы передавить нас поодиночке. И я подозреваю, кому это нужно!

— Ну, говори! — столбисты затихли, глядя на него… Хасан выдержал паузу…

— Менты! — крикнул вдруг кто-то. Между деревьев мелькали, охватывая поляну, серые ментовские мундиры.

Хасан прыгнул со Львиных ворот. Столбятники ломанулись всей толпой прямо сквозь жидкую ментовскую цепь. Кого-то успели схватить, но остальные прорвались и рассыпались по Столбам. Преследовать их в лесу, а тем более на камне было бесполезно, и менты принялись сгонять в кучу задержанных.

Попались человек двадцать — и «беркуты», и абреки, и «славяне», каждой твари по паре. Они, впрочем, не шибко переживали, не сопротивлялись и дружно болели за Гуляша. Тот не сумел прорваться к столбам, дунул в обратную сторону и с разбегу взлетел на Слоника. Менты окружили камень.

— Слезай, — велел старший. — Поймаю — хуже будет.

— Ага. Лови, — нагло ухмыльнулся Гуляш сверху. — Не надорвись только.

Старший полез на Слоника, сапоги проскользнули, и он съехал вниз по Постирушке, ободрав локти. Менты прыгали вокруг, пытаясь достать дубинкой Гуляша по ногам, тот весело приплясывал на верхушке.

— Лестницу надо бы, — догадался кто-то из ментов.

— Да черт с ним, — плюнул старший. — Грузи остальных.

Подогнали открытый грузовик, менты сели по бортам, столбистов, как селедку в бочку, набили в кузов и поехали в город.

Главный кордон заповедника — Нарым — стоял неподалеку от Первого. В его ворота упиралась наезженная грунтовка, идущая снизу из города, здесь же кончалась электрическая и телефонная линия. Это был крепкий бревенчатый дом с полинявшей табличкой «Государственный заповедник „СТОЛБЫ“, внутри забора располагались также сараи, поленница, качели, веревка с сохнущим бельем и живой уголок из подбитых браконьерами птиц и зверей.

Когда Хасан со свитой подошли к Нарыму, перед открытыми воротами буксовала новенькая голубая „Волынь“ — жестяная пепельница на маленьких колесах. Хасан кивнул своим, они толкнули машину, и „Волынь“ вкатилась во двор. Хасан вошел следом, абреки остались за воротами.

Из машины вылез Бурсак, старший егерь заповедника, приземистый коренастый мужик в синей егерской гимнастерке с еловыми лапами на петлицах.

— Здорово, Хасан.

— Здорово, Бурсак.

— Мечтал — не увижу тебя больше, загнешься на зоне.

— А я думал — давно пристрелили тебя где-нибудь на Каштаковской Гриве.

Из дома выскочили две Бурсаковы дочки-мокрощелки, тот передал им сумки с продуктами из города. Старшая презрительно фыркнула на пестрый абречий наряд и гордо отвернулась.

— Давно „мерседес“ прикупил?

— Неделю как, — Бурсак любовно погладил свою каракатицу по капоту. — Не разбираешься в машинах? Постукивает что-то в подвеске, — он присел перед колесом, пристраивая домкрат.

Хасан закурил, усевшись на скамью рядом.

— Ты ментов вызвал, Бурсак?

— Зачем? Плановая операция по очистке заповедника от посторонних.

— И не боишься? — удивился Хасан.

— Ты ж меня знаешь, Хасан. Это молодняк твой меня пугать пробует, — кивнул Бурсак за ворота. — Будь я пугливый, я бы тут двадцать лет не прожил… Ключ подай — вон, торцевой…

Хасан, не вставая, бросил ключ ближе к Бурсаку.

— Что менты с нашими делать будут?

— Как обычно. Оштрафуют, ножи отнимут и отпустят.

— Если у тебя так душа про заповедник рыдает, что ж ты торгашей сюда пустил?

— Они цивилизованные люди, не то, что вы, папуасы. У них с порядком строго… А нам деньги нужны, Хасан, чтобы заповедник спасать. Умирают ведь Столбы! Смотри, — он указал на сосны, торчащие над землей на окаменевших корнях. — Это не деревья, мертвецы стоят: корни вытоптаны. И молодняк здесь еще двадцать лет расти не будет. Ручьи попересохли: Медвежий, Берлы, Большой Индей! Вам наплевать, вам только ваши дикие забавы — а на Столбах зверья уже нет, браконьеры выбили, потому что они на колесах, а зимой на „Буранах“, а мы, нищие, на своих двоих. И люди к нам не идут за гроши надрываться. Это вы под камнями живете, как сто лет назад, при лучине. А кругом нормальные люди, они жить хотят нормально, в двадцатом веке… Меня тем летом в Калифорнию послали, опыт перенимать в национальный парк. Не был в Калифорнии, Хасан?

— Нет, я за Воркутой сидел.

— Вот это мечта, Хасан! Счастливый сон! — У Бурсака ожили, засветились глаза на обветренной роже. — Громадный парк, как наших пять. Чистый, как в пробирке! Заплатил — приходи, делай, что хочешь. Но только свернул с тропы — штраф. Развел костер — за всю жизнь не расплатишься. И индейцы там замечательно живут, в вигвамах своих сидят, туристы на них пялятся. А кончился рабочий день — перья снимают, в джинсы — и на машинах по домам!

— Это хорошо, что ты был в Калифорнии, Бурсак! — сказал Хасан, поднимаясь — И запомни хорошенько, что видел — внукам расскажешь, потому что здесь, — указал он на Столбы, — такого не будет никогда! Пока я жив. Хасан бросил папиросу и пошел к воротам.