Порою блажь великая - Кизи Кен Элтон. Страница 173

— Ну, тогда пусть старый Генри оторвет задницу от кровати, пойдет и доставит бревна, — сказал он. И вперился неотрывно, точно, ни дюйма в сторону, в рекламу «Жилетт».

— Видишь ли, причина, что привела меня сюда…

— Вот и я удивился…

— …страховой полис, на существовании которого настаивает доктор.

— Гм, чертовски верно делает. Припоминаю какой-то полис… Вив, цыпочка? — крикнул он, хотя она стояла всего в нескольких футах от его кресла, вытирала голову полотенцем. — Ты помнишь, где эти страховые бумажки, за жизнь? В бюро?

— Нет. Я ж вытряхнула из бюро все, кроме деловых документов, помнишь? Ты еще сказал, что в этом хламе ничего найти не можешь?

— А с хламом что сделала?

— На чердак убрала.

— О господи. — Он дернулся, словно собирался встать. — Недоразгрёбанный чердак.

— Не надо, я сама. — Она тряхнула волосами и упаковала их в тюрбан из полотенца. — Ты нипочем не найдешь. Да и сквозняк там.

— Оки-доки, — сказал Хэнк и снова устроился в кресле. Вив пошла по лестнице наверх, ее кеды мягко причмокивали по доскам, и мне хватило ума осознать, что этим затихающим чмоканьем, наверное, отмеряются последние секунды моего шанса побыть вдвоем с ней.

— Погоди… — Я уронил огрызок в Хэнкову раковину-пепельницу. — Я с тобой.

В конце коридора, за ванной и комнатой, служившей кабинетом, — лестница из узких, но крепеньких досточек, приколоченных поверх окна, будто горизонтальная решетка. Мы забрались по ней и через люк на петлях под самую крышу… темный, пыльный, затхлый чердак, воцарившийся над всей громадой дома, похожий на приплюснутую, вытянутую в длину пирамиду, подпертую изнутри косыми крестами брусьев. Вив выскользнула из люка вслед за мной, с проворством и бесшумностью искусной форточницы. Я помог ей встать. Она отряхнула руки о «левайсы». Люк захлопнулся с глухим шумом. Мы были одни.

— Я тут последний раз был лет в пять или шесть, — сказал я, озираясь. — Прелестно, как всегда. Милая укромная обитель, чтоб, под предлогом ремонта, уединяться тут долгими дождливыми воскресными вечерами, потягивать чаек и читать Лавлейса [107].

— Или По, — сказала она. Мы оба говорили шепотом: есть такие помещения, где все и всегда шепчутся. Вив вытянула ножку, тронула резиновым мыском шелудивого плюшевого медвежонка, перевернула на спину. — Или «…Пуха».

Мы вполголоса засмеялись и принялись осторожно пробираться сквозь сумеречные завалы. Маленькие окошки в торцах длинной кособокой комнаты давали достаточно места и света для паучиной стройки и мушиного кладбища; оставшийся свет пробивался сквозь ущербные стеклышки и рассеивался, как сажа из дымохода, осыпаясь на зловещие нагромождения коробок, сундуков и кофров, упаковочных ящиков из неструганых досок и бюро с инкрустацией. У стены выстроились в ряд с дюжину огромных ящиков из-под апельсинов; они застыли в заботливом, праведном внимании, словно апостольское собрание в раю для параллелепипедов. Были и геометрические жители помельче габаритами, вроде младших призраков, более веселых и вольных форм, а попадались и случайные гости, вроде плюшевого медвежонка, убаюканного нежной подошвой Вив… пятьдесят лет всякого барахла, от трехколесных велосипедов до тамбуринов, от манекенов до граммофонов, и куклы, и клюшки, и книжки — закрома скаредного Санта-Клауса… ты теряешь время… и на всем — пыль и мышиный помет оптом.

— Конечно, — прошептал я, — одной книги и чашечки чая тут не хватит: полагаю, надо было захватить нож и дробовик, да еще и рацию, чтоб вызвать подкрепление в случае восстания.

— Рацию — непременно.

— Непременно.

Когда все будет кончено, сказал я себе, ты проклянешь себя за то, что столько времени потратил впустую…

— Ибо кое-кто из туземцев обеспокоен и даже мятежен. — Я ткнул набитую ватой сову — та отозвалась тонким писком и прямо из-под перьев произвела на свет маленькую мышку, юркнувшую за гирлянду китайских фонариков. — Видела? Настоящая революционерка! — Когда потом останешься один — примеришь на себя весь свой бранный лексикон, клеймя за то, что не использовал преимущества ситуации.

Вив пробралась к окну и замерла, вглядываясь сквозь паутину.

— Жаль, что здесь нет комнаты — в смысле, жилой комнаты… такой хороший вид. И гараж за рекой, и дорога, и все прочее.

— Чудесный вид.

Я стоял прямо за ней, так близко, что чуял влагу ее волос — вперед! попробуй! попытка не пытка! — но руки мои пребывали в карманах, кроткие и благовоспитанные. Между нами выросла стена протокола и пассивности — Вив не хотела ее ломать, а я не мог.

— Этот полис… где он может быть, по-твоему?

— Ой, в этом бардаке, — сказала она весело, — искать что-либо — та еще работенка. Давай так: ты начинай с этого края, а я — с другого, тебе навстречу. Полис в коробке из-под обуви, это я помню, но сюда частенько залазил старик Генри и все вверх дном переворачивал…

Я не успел придумать более душевный метод охоты: она уже двинулась вперед, продираясь через коробки и просветы меж ними, а я был вынужден покориться ее плану. Но ты же все равно можешь разговаривать с ней, идиот; давай, скажи ей что-нибудь о своих чувствах.

— Надеюсь… у тебя не было других дел?

— У меня? — с другого края. — Только посуду помыть… а что?

— Да ничего. Просто жаль было бы тащить тебя обшаривать чердак, отвлекая от важных дел.

— Но это я тебя затащила, Ли. Вернее, ты вызвался идти со мной, забыл?

Я не ответил. Мои глаза уже достаточно освоились с полумраком, чтоб заприметить тропинку меж стропил, средь пыли и хлама, в уголок, где плотность паутины была значительно поменьше. Я проследовал по этой тропинке к бюро со сдвижным верхом. Воспользовался мобильностью крышки и нашел ту обувную коробку, что искал. Нашел — в коллекционном собрании столь трогательного барахла, что я бы разразился хохотом, если б смех не застрял в горле рыбьей костью.

Я собирался пошутить насчет моей находки. Думал подозвать Вив — но был безголос, точно во сне, и вновь на меня нахлынуло оглушительное попурри возбуждения, трепета, ярости и вины, кое впервые я услышал, когда приложился глазом к дырочке в стене и, затаив дыхание, шпионил за той жизнью, что моею не была. И снова был я соглядатаем. За тем лишь исключеньем, что теперь та жизнь пред мной стояла обнаженной куда боле и куда больней, нежели виденье тела белого и стройного, которое на матери моей со стоном и ворчаньем колыхалось в свете ночника давным-давно…

В бюро передо мной был тщательно подобранный бардак… из приглашений на танцульки в старшей школе, с приколотыми ржавыми и хрупкими гвоздиками… почетных грамот, наградных сертификатов… ошейников собачьих, шарфиков пушистых, купюр однобаксовых с датами чернильными поверх тисненых лиц: Рождество 1933 Джон, День Рождения 35 Дедушки Стэмпера, День Рождения 36 Дедушки Стэмпера, Рождество 36 Дедушки Стэмпера — все свалено в лоток из булочной с выжженной по дереву надписью: «Не богом Единым!» Была там невзрачная коллекция марок и коллекция раковин, драгоценных, как бриллианты на прилавке ювелира… и флажок с присоскою, и расклинок, рождественских открыток пачки, стопка семидесятивосьмерок Гленна Миллера [108], и сигарета, скуренная до выцветших отметин губной помады, пивная банка, медальон, стакан стеклянный, каска мятая, и снимки, снимки, снимки…

Фотографии были такими же типично американскими, как флажок с присоской. Были там серии снимков в желтых конвертиках; и студийные портреты в рамках под стеклом; семейные собрания, где мелкие чертенята корчили рожи, копошась в ногах у напыщенных взрослых; и открыточки, по пять долларов за дюжину, на какие разменивается последний школьный год и какие обычно выбрасываются год спустя. Я взял одну такую из лотка; на белом поле страстная рука шестнадцатилетней зазнобы написала: «Душке Хэнку. В надежде, что мой блистательный герой снова приберется в салоне моей машины. Дори».