Порою блажь великая - Кизи Кен Элтон. Страница 80

— Дядька! Отче! Иисусе! — Джо Бен стоял, окаменевший, пока Дядька пожирал обоих — и землеройку, и жабу. Джо попробовал прибегнуть к Писанию: — «Да будешь ты светом в моей лампаде», — но не подействовало. Не могло подействовать, когда там что-то есть! что-то есть там всегда — огромное, черное, готовое тебя утащить…и ЛУНА не будет больше палить, и ХОЛОДА не станет, и не будут волочиться непомерно тяжелые задние лапы. Нет… Нет! Вив прекращает плач и решительно оборачивается: ей послышался за спиной, прямо в ее комнате, издевательский черноврановый хохот. Но там лишь опустелая клетка. Старый Генри в своей постели отмахивается от призрака с ножом за голенищем, юного, шустрого и дважды неуловимого, ибо он шныряет-ныряет туда-сюда в море лет, прячется то в прошлом, то в грядущем, где Генри даже не видит этого продувного сукина сына! А Ли находит шарлатанскую луну, что по-овечьи забилась в проредевшие кусты облаков: я плюнул на нее презрительной хулой — вот, получи за все свои сердечки, и цветочки, и балаган с зарытьем топора войны! А вот — за пузырек с Запатентованным Алисой Стимулятором Гипофиза, что ты меня заставила обманом проглотить со сливками. Все это — ярмарочное шутовство и надувательство знахарское, что лишь усугубляет состоянье пациента!

Дядька, застоявшись на месте, принялся поскуливать, и Джо пнул его в зад, призывая заткнуться. Луна мигала, появляясь, исчезая вновь, подавала знаки; ей отвечали молчаливые зарницы над горами на востоке. Дядька снова заскулил.

— Заткнись, собачий сын! Мы оба попали в переплет. Он там! — ТЯЖКО… тяжко… ХОЛОДНО… холодно… сил нет… хвойная постель… легко… не будет больше холода… Нет! Да… отдохни… И Джо стоял, вслушиваясь в свой страх перед сапожной поступью человека, который ни за что не сумеет пройти по лесу тихо — «Но он не пойдет за мной, дьявол; он понимает; он ждет, чтобы я пришел за ним!» — а слышал лишь ветер в инистом ольховнике. Ли отвернулся от окна, наплевав на луну с ее зельем: я решил снова прибегнуть к старому-доброму Сизаму или его аналогам. Может, верное волшебное слово найти труднее, чем верное волшебное печенье, но согласись, луна: жиры и углеводы, может, и дают прибавку в весе, и способны подсластить мне жизнь, но не умеют наделять стальными бицепсами в мгновенье ока. Мне ж от волшебства потребно могущество, никак не плюшечное брюшко. И в молнии могущества неизмеримо больше, чем в твоем миндальном пирожном.

Молнии насыщали воздух легким звоном и привкусом медных монеток. Джо сглотнул этот привкус и вытянул шею, прислушиваясь к звону.

— Дядька! Ты слышишь? Только что — слышал? — …тяжко тяжко холодно легко да ЧТО? да просто отдохни… слышишь ЧТО?

И снова по склону холма прокатился этот звук — тонкий, пронзительный свист, в конце вздымавшийся резко, точно кривое лезвие садового ножа.

— Это же Хэнк в хижине! — воскликнул Джо. — Идем к нему. Дядька, идем! — Торжествуя, они потрусили на свист обратно по тропинке, словно дорогу их вдруг залил свет прожекторов… да ЧТО? Молли приподнимает морду над передними лапами, поворачивает голову на СВИСТ Хэнка. ЧТО? Воздух вокруг густо пропитан МЕДВЕДЕМ, но запах не сейчас. Это запах там, где МЕДВЕДЬ в первый раз расположился на ОТДЫХ. Прямо здесь. И она его подняла. СВИСТ опять прорезает темноту, достигает ее ушей. ЧТО? ОН? Она поднимается, опираясь на передние лапы и здоровую заднюю, ИДТИ, снова ОН ДА… ИДТИ. А Ли раскрывает блокнот, скатывает три маленькие самокрутки: «Дорогой Питерс…»; а Вив не понимает, не понимает…

Когда Джо Бен подошел к костру, Хэнк сидел на мешке с утками-манками и курил.

— Вот уж не чаял в такую ночь услышать твой свист! — беспечно окликнул его Джо. — Я-то думал, ты давно дрыхнешь. О да. Я бы так и поступил. Уж на ходу носом клюю…

— Никаких следов Молли? — Хэнк, не отрываясь, смотрел на уголья.

— Ни единого клочочка шерсти. А я уж прочесал все вокруг ручья Стэмпера вдоль и поперек, — он глубоко вдохнул, переводя дыхание — а то Хэнк догадается, что весь обратный путь до костра Джо проделал бегом. Привязал Дядьку к хижине, следя за Хэнком, уставившимся в костер… Поинтересовался: — А твои-то косточки что гложет?

Хэнк откинулся назад, стиснув колено пальцами. Поморщился от дыма собственной сигареты.

— А… мы с Малышом вроде как поцапались.

— Ой, нет — с чего бы? — с упреком спросил Джо — и тут припомнил, как поспешно при их появлении отпрянули друг от друга Вив и Ли. Уточнил: — Это из-за…

— Да неважно, из-за чего. Дерьмо. Дурацкий, пустяшный спор о музыке. Но дело-то не в нем.

— Скверно, очень скверно. Знаешь? Вы ведь с ним так хорошо поладили. После первого дня я сказал себе: «Возможно, мы ошиблись». Но потом лед тронулся, и все притерлись друг к другу, и…

— Нет, — сказал Хэнк костру. — Не так уж мы с ним и поладили. Не всерьез. Только что не дрались…

— И сейчас не подрались, надеюсь? — спросил Джо, опасаясь, что пропустил интересное. — В смысле, зубодробительство, скуловоротство, ногомашество, пухо-перье-выдирание?

Хэнк продолжал смотреть на разгоравшийся костер.

— Нет, никакого пуха, никаких перьев. Просто наорали друг на друга. — Он распрямился и сплюнул сигарету в огонь. — Но, черт возьми, думается, тут и есть та самая кость, которая у нас у обоих в глотке застряла. Может, именно поэтому мы толком никогда и не могли поладить…

— Да? — Джо Бен зевнул, подбираясь поближе к костру. — И что же?

Снова зевнул: день вымотал его, а ночь доконала окончательно.

— Что мы не дрались. Он не станет драться, и я знаю это, и он знает. Может, потому мы с ним — что вода с маслом.

— Это он на Востоке пожил и трусом стал. — Глаза Джо закрылись, но Хэнк, казалось, не заметил.

— Нет, он не трус. Иначе б не приехал туда, где, неровен час, ему зубы повышибают. Нет. Дело не в том, что он трус… даже если он сам себя трусом считает. Он достаточно большой, он знает, что ему не оторвут голову, даже если сумеют надрать задницу. Я видел, как в школе он мутузил пацанов вдвое себя мельче, детишек, которые не могли его вздуть… Но даже когда он знает, что его не вздуют, он ведет себе так, будто и сам победить тоже не сможет.

— Верно, все верно… — Джо заклевал носом.

— Он ведет себя так… будто у него нет никаких причин, вообще никаких причин драться.

— Так может, и нет?

— Ну если уж у Ли нет, — Хэнк прищурился, глядя в костер, — тогда ни у кого нету!

Трава зашуршала, и Дядька заворчал. Что-то выползло на край пятна света. Хэнк вскочил. УСТАЛА устала холодно но ОН! Кажется, будто у собаки два хвоста, а к распухшему, огромному тазу можно было б приторочить и еще пару.

— Иисусе! Ее змеюка тяпнула!

Она пытается огрызнуться, когда ее подбирают. Она не помнит, кто они такие. Они теперь — часть всего этого кошмара. Как и ЛУНА, и ОГОНЬ, и БРЕВНО, и МЕДВЕДЬ, и ЖАРКИЙ ХОЛОДНЫЙ МРАК ее лихорадочного смятения, часть того самого большого ВРАГА, как сделались его частью и ВОДА, и ОТДЫХ, и даже СОН…

Уже поздно. Задушевно тикают большие часы в виде фигуры лошади. Телевещание прекратилось, и отец Индианки Дженни сидит, пялится в пустой экран, пульсирующий серо-голубым бельмом на стеклянном глазу. Постепенно в этом глазу обрывочной чередой проступают хаотичные воспоминания и мифы. Кружатся, трещат сосновым костром, что горит шесть десятков лет. Они занимают места по своему усмотрению, наползают друг на друга, точно прозрачные годы, вырезанные из целлулоидного календарика. «Давным-давно», — вещает известковый глаз, и все льнут, чтобы послушать…

Генри судорожно переругивается с юной тенью из прошлого. Ли завороженно чиркает спичкой. Молли вне себя взвизгивает в чьих-то заботливых руках. Рэй и Род в снятом на пару номере отеля «Ваконда» ругаются из-за убытков, понесенных за время, что музыканты работают на Тедди. Рэй принялся было насвистывать гитарное вступление к «Алмазу земному» Хэнка Томпсона [53], но он слишком сонный, сердитый, да еще эти венские сосиски, что Род поджарил на ужин, ведут себя в желудке совершенно непристойно, — где тут попасть в тон? Рэй резко обрывает свист, комкает ворох бумаг, которые изучал, и швыряет в корзину.