Порою блажь великая - Кизи Кен Элтон. Страница 85

На рассвете банда черных туч, просочившихся в город под покровом тьмы, столпилась на горизонте, словно безработные призраки, с нетерпением ожидающие, когда закончится день и они наконец смогут приступить к своим хэллоуинским проказам. Зарницы прошедшей ночи повисли на елях в горах, их амперы в вампирической дреме пережидают день. А бродяга-ветер, костлявый и шелудивый, носится по примороженным полям, извиваясь от голода, холода и лютой, ледяной тоски по своим дружкам, электрическим нетопырям, что похрапывают искрами в кронах деревьев… он одинок в означенном мире. Носится, корчится и клацает заиндевелыми зубами.

Выкатывается престарелое дряблое солнышко — осторожно, разумеется, в означенном мире, и поскольку сегодня Хэллоуин, Индианка Дженни открывает покрасневшие глаза еще осторожнее. Она смурна и снуловата: она посвятила ночь наведению порчи на Хэнка Стэмпера, за то, что не дозволяет отцу жениться на индианках… Она встает со свежезастеленной лежанки, предусмотрительно крестится и, прикрытая лишь грудой вязаных одеял из тех, что правительство в прошлом году выделило их племени (ее племя состоит из нее самой, ее отца и полудюжины братьев-метисов, что стабильно жиреют в соседнем округе; одеяло состоит из шерсти, тоже не чистопородной, но оно стабильно худеет), босыми ступнями шлепает по шоколадному пудингу плеса, направляясь почтить новый день отрывком из Библии, что дожидается подле гладкого фанерного очка ее уборной. Библия была подарена вместе с одеялами, и это священная вещь, вроде пластмассового Иисуса, которого Дженни умыкнула с приборной панели «студебеккера» Симоны, или вроде бутылки аквавита, что материализовалась сама собой на ее столике, после того как Дженни ночь напролет распевала загадочные псалмы, слова к которым были явлены во сне про ее отца. Она выводила эти слова со страхом и тайной надеждой, а наутро возникла эта самая бутылка, талисман с этикеткой на волшебном языке, что ей нипочем не прочесть. Текст той молитвы Дженни также затрудняется воспроизвести.

Как и этой бутылке, что Дженни тянула благоговейными глотками многие месяцы, Библии было уготовано долгое царствование; Дженни обязалась, как бы ни был холоден сырой приморский воздух, как бы ни терзали плоть острые края фанеры, читать по целой странице перед тем, как ее вырвать. И вот религиозное прилежание начало приносить плоды. Едва только Дженни подобрала одеяло над мясистыми смуглыми ляжками и взяла в руки книгу — явственно ощутила внутри некое откровение, нечто явно большее, нежели ропот вчерашних пепперони. Но Дженни не спешила возрадоваться. Ибо — хоть она была несомненно верующей особой, неоднократно верующей, — не единожды приходилось ей разочароваться в духовных экспериментах, и едва ли она возлагала особые надежды на действенность этого ритуального чтения. Дженни заключила Контракт с Книгой главным образом потому, что закончилась подписка на «Гороскоп», да и бутылка «Святого Аквавита» иссякла — пребанальнейшим образом, вопреки самым нерушимым заговорам от Алистера Кроули [62], пусть и в самой мягкой обложке. «Читайте ее каждое утро, — предписывал человек, доставивший ей одеяла. — Читайте вдумчиво, с чувством — и она непременно тронет вашу душу». Что ж, ладно. Не может ведь она оказаться бесполезней Целебного Молитвенного Коврика, что Дженни выписала из Сан-Диего, или же кошмарней той дозы пейота, что она заказала в Ларедо («Закинься крепко, детка, — говорилось в прилагаемом наставлении того культа, — и эта штучка подкинет тебя прямой наводкой в Небеса»). Ладно, сказала она тому человеку и взяла книгу с вялой благодарностью, ладно, попытка не пытка. Но недостаток веры компенсировался в ней усидчивостью, и вот ее набожность заколосилась. Содрогаясь, силясь изгнать из себя грех, Дженни вытаращила глаза на страницу и вдруг ощутила некий укол и узрела — прямо в том маленьком строеньице! — восхитительный круговорот звезд. Осмыслив случившееся, она изумилась, вновь содрогнулась… Подумать только: всего двенадцать дней, как она перешла ко Второзаконию, — и ее душа уже просветлела! Вот только как бы употребить эти звездочки для наведения порчи?…

Бармен Тедди готовится к кануну Всех Святых, обмахивая свое инсектицидное пиршество неона мохнатой щеточкой и собирая с него губкой изжаренные мушиные трупики. Флойд Ивенрайт, стоя перед зеркалом в ванной, вслух репетирует преамбулу к уставу Всемирной Лиги Дровосеков, готовясь к грядущему выступлению перед Джонни Дрэгером и стачкомом. Хотвайр, Главный по Недвижимости, парень не промах, встречает утро, малюя мылом всякие безобидные лозунги на своем окне — он уж много лет делает это перед каждым Хэллоуином. «Только так: впереди на шаг!» Он хихикает, размазывая мыло. «Пока лохи на старте копошатся — готов до финиша домчаться». Он завел эту процедуру после одного Хэллоуина, когда кто-то надругался над его оконным стеклом при помощи весьма необычного парафина. «Не исключено, что это разработка спецслужб». Он тер, как мог, но так и не сумел избавить стекло от памяти той ночи. Моющие средства не помогали; бензин прятал лишь ненадолго; и даже много лет спустя, когда свет падал прямо, с виду незамутненное стекло бросало слабую, но различимую тень на пол перед бюро.

Всерьез исследовав вопрос, Хотвайр заключил, что вандалы, бесчинствующие в эту самую грешную октябрьскую ночь, питают особую страсть к чистым окнам и проходят мимо уже измазанных стекол. Что-то вроде неписаного закона, предположил он: не замай труды товарища. И вот он решил быть на шаг впереди и поспеть со своим мылом прежде, чем на старт выйдут лохи с парафином. И столь велик был его триумф наутро после Хэллоуина — ни единой новой надписи на стеклах, — что он не распознал очевидное: его окна были единственными на всей улице, запечатлевшими на себе хоть какую-то мазню. Добрые детские посиделки за яблочным пирогом — что устраивали взрослые, те самые вандалы дней минувших, ныне присмиревшие и оберегающие своих чад от собственных кривых дорожек, — совершенно вывели из моды парафин, мыло и вообще всякую оконную живопись. Но даже когда ему указывали на это обстоятельство, Хотвайр не желал расставаться с мерами предосторожности. «Зеленка и жгут тонну лекарств сберегут» — вспоминал он афоризм Джо Бена Стэмпера, выводя по стеклу затейливое «ух ты». — Да и потом: ну кого порадует «Зорро, убирайся домой» двухдюймовым слоем парафина поперек всего бизнеса?

Джо Бен вскакивает с кровати, настроение у него в эту хэллоуинскую субботу точно такое же, как перед любой другой субботней службой в Церкви Господа и Метафизики. Ибо, по убеждению Джо, всякий день может оказаться Хэллоуином — все дело в правильной улыбке. И Джо ухмылялся такой же ухмылкой, какую вырезал в тыкве для своих детишек. Но, в отличие от тыквенного фонаря, той свечке, что горела за увечной физиономией Джо, не требовалось ни особого дня, ни повода, ни духов, ни гоблинов: ее могло возжечь что угодно. О да… например, обнаружение сверчка в своем стакане («Хороший знак! Верный. Китайцы говорят, что сверчок — к большой удаче».) …воздушный рис, вывалившийся из его миски на стол («Три штуки! Видали? Видали? Сейчас третий месяц, это моя третья миска, и Иисус сказал Лазарю: „Открой глаза и смотри!“ И разве не зовут меня Джо, а это три буквы?»). А порой он расцветал радостным румянцем от единого вида любой мелочи, что тешила его неприхотливый ум… вроде розовой зари, ласкающей через окошко сонные мордашки его ребятишек.

Дети обычно спали, хаотично разбросанные на полу в своих спальниках, но этой ночью они совершенно ненарочно устроились так, что первый же лучик солнца, лизнувший мрак, осиял их лица одно за другим. И поскольку не было таких совпадений, что могли бы омрачить блаженный мир Джо Бена, это чудесное сочетание детских физиономий, розовыми жемчужинами нанизанных на золотую нить солнца, в иное время сделалось бы для Джо поводом к буйному пророческому витийству, но сейчас сама красота зрелища настолько ошеломила его, что он как-то позабыл о метафизическом значении. Он обхватил голову руками, предохраняя свою тонкую черепную кость от такого неимоверного вольтажа. Иначе лопнет.